Странное дело: получалось, что новая его судьба была как бы предопределена именно здесь, в Финляндии. Ведь та конференция, с которой все это началось в петербургском комитете, произошла именно тут, в финском городе Таммерфорсе, о котором он и не слышал. Ленинской статьи о ней Тишенинов так и не смог найти ни у кого из товарищей, кого сумел застать. Но Кудрин, поговорив с кем-то из комитетчиков, в последний вечер расставания пересказал все же главное.
Оказалось, в этой статье речь шла о работе среди офицеров. На двух конференциях — октябрьской и ноябрьской — выяснились две точки зрения. Меньшевистская резолюция призывала обратить на все офицерство серьезное внимание, чтобы по возможности сделать из офицеров сознательных сторонников социал-демократической партии, и видела в них будущих технических руководителей вооруженного восстания. Большевистская резолюция, наоборот, утверждала, что в массе своей, по классовому социальному составу, офицерство, даже в буржуазно-демократическом перевороте (конференция происходила в ноябре 1906 года, то есть еще в отзвуках революции), играет роль реакционную и что речь может идти лишь о привлечении отдельных офицеров из оппозиционно настроенных групп.
Ленин решительно поддержал большевистскую резолюцию, жестоко высмеял меньшевиков (которые боятся указать классовую связь офицерства с буржуазией) за их мещанскую работу мысли и повторил в своей статье последний пункт большевистской резолюции, который Кудрин постарался пересказать Тишенинову поточнее: о том, что оппозиционных офицеров надо использовать для осведомления, а в большевистские боевые организации привлекать не кого попало, а только отдельных из них[45].
Только тогда, когда Кудрин рассказал ему это, Тишенинову стал ясен ход мыслей товарищей из петербургского комитета. Конечно же, кроме поиска этих «отдельных офицеров», нужно было использовать все возможности, чтобы иметь на кораблях флота своих офицеров… И конечно же, только в этой предвоенной суматохе можно было осуществить то, о чем в мирной обстановке нельзя было и мечтать: сделать морским офицером профессионального революционера, который может вести боевую партийную работу среди матросов и в случае вооруженного восстания сможет повести их в бой за революцию… Это была верная и далеко нацеленная мысль. Если б на каждом корабле Балтийского флота было по одному такому офицеру и если бы все они знали, что существуют тут, рядом…
И теперь он с особым любопытством перевел взгляд на спящего перед ним молодого матроса — по всей вероятности, первогодка. Попробовать заговорить с ним?.. Интересно бы понять, чем дышат эти пареньки, которых уже начала оболванивать царская служба… Правда, вид у матроса необычный щеголеватый, подтянутый, ясно, что он не из деревни, но и на мастерового не очень похож. Возле его ног под скамейкой стояла шкатулка, сияющая полированной карельской березой, изящная и, по всей видимости, дорогая. Странный матрос…
Конечно, Тишенинов не мог знать, что такие шкатулки были обязательной принадлежностью кадет и гардемаринов Морского корпуса в учебном плавании. Считалось хорошим тоном брать на корабль для тетрадей, учебников, конвертов, бритвенных и других туалетных принадлежностей, для запретных шелковых носков и прочего нехитрого имущества не обыкновенные чемоданчики или несессеры, а именно такие шкатулки, называемые по традиции сундучками. В этом был особый глубокий смысл: на корабле живут по-матросски, значит, надо по-матросски и держать свои личные вещи в сундучке.
Как-то так получилось, что издавна сундучки стали предметом жестокой конкуренции. Определились два противоположных течения. Одно утверждало, что чем шкатулка грубее, дешевле и проще, чем больше напоминает сундучок первогодка-матроса, тем лучше выражает она настоящий флотский шик. Сторонники второго течения, наоборот, считали, что Морской корпус должен облагораживать старые морские традиции и поэтому для сундучков может быть использовано и красное, и черное, и палисандровое дерево, отчего отпрыски благородных семей волокли на корабль дедовские и бабушкины шкатулки, служившие в свое время хранилищем писем и любовных сувениров.
В этом давнем споре Юрий сидел меж двух стульев. По совести говоря, ему очень хотелось блеснуть фамильной шкатулкой с вензелями и инкрустацией. Но таковой не было, и поэтому в прошлом году он ринулся в другую крайность: пошел на Апраксин рынок и разыскал там ужасающее сооружение, нечто вроде гробика для новорожденного, — едва покрытый морилкой, весь в сучьях и заусеницах, еловый сундучок с крышкой на ременных петлях и с накидкой для замка из обыкновенных гвоздей. Сундучок, по единодушной оценке сторонников первого течения, оказался лучшим в роте.
Однако сундучок барона Медема — кокетливая бонбоньерка крупных размеров из темного красного дерева, таившего в себе тот глубокий теплый свет, которым, по слухам, славился командирский катер «Авроры», — на всю кампанию испортил ему настроение. Юрий поклялся переплюнуть белобрысого барона и с января месяца начал шататься по антикварным магазинам. Наконец счастье ему улыбнулось: перед самым уходом в плаванье он где-то на Морской приобрел удивительную шкатулку карельской березы, на крышке которой велением судьбы был выложен из кусочков дерева вензель «А.Л.». Не задумываясь, Юрий отдал тридцать пять рублей (сумму, превышавшую его месячный бюджет) — и на этот раз победил и по второму, аристократическому счету. Шкатулка вполне свободно сошла за дедовский погребец (благо отца Юрия звали Петром Алексеевичем), и даже сам граф Бобринский, проведя длинными пальцами по зеркальной поверхности крышки, сказал снисходительно: «Прелестная вещь… Все-таки у наших дедов был вкус…»
Все неудобства «дедовской реликвии» Юрий ощутил вчера, когда побежал на трап к буксиру. Выяснилось, что тащить её надо под мышкой (на «Аврору» знаменитый сундучок нес за двугривенный дневальный корпуса). Поняв такое неудобство, Юрий выклянчил у Шурки Краснова, правившего вахтой, несколько футов белого шестипрядного линя и обвязал им проклятое дедовское наследие. В вагоне оказалось, что реликвия никак не желает влезть на багажную полку — на такое употребление шкатулки несуществующие предки не рассчитывали. Поэтому Юрий, заталкивая «матросский сундучок» под скамейку, к ногам, озлился не на шутку. Ведь есть же в магазинах удобные плоские чемоданы! Хорош он будет, появившись с таким «матросским сундучком» на миноносце в Або!..
Тишенинов снова поднял глаза, внимательно рассматривая странного матроса. От этого ли навязчивого взгляда или оттого, что затекли ноги, тот зашевелился, повернулся во сне, и на левом плече его блеснули золотые нашивки и между ними — изящный золотой якорек.
Как ни слаб был Тишенинов в понимании военной, а тем более флотской формы, он все же сообразил, что паренек этот — юноша благородных кровей, и никакой он не матрос-первогодок, а гардемарин Морского корпуса (это звучное слово Тишенинов твердо выучил, знакомясь с программами Морского корпуса и Морского инженерного училища, которые он купил с целью выяснить, какие экзамены придется ему сдавать для производства из юнкеров флота в мичманы инженер-механики). Неожиданность превращения первогодка-матроса в блестящего гардемарина так его рассмешила, что он улыбнулся во весь рот.
Именно эту улыбку и увидел Юрий Ливитин, когда, тщетно попытавшись найти для падающей своей головы иную опору взамен брезентового чухонского плеча, он раскрыл глаза. Все объяснилось ему в одно мгновение: и то, что позор пребывания гардемарина в третьем классе был открыт, и то, что виной тому был студент в пузырящихся брюках, и то, что сейчас над этим начнут смеяться и чухонцы, и белесая девчонка с корзинкой… Он почувствовал, что краска заливает его лицо. И дернул его черт сунуть эту окаянную литеру в кассу…
Но раз уж так случилось, надо с достоинством выходить из положения. Юрий деланно зевнул — со вкусом, врастяжку, потянулся и потер щеки с видом усталого, но все-таки в конце концов поспавшего человека, и потом, оглядевшись, вдруг с преувеличенной поспешностью подобрал ноги.
