Рука в нитяной перчатке тотчас приняла тарелку.
— Холодная, — кивнул Ливитин через плечо.
Вестовой, принявший тарелку, приложил её донышком к щеке и, виновато качнув головой, побежал к буфетному окну. Лейтенант Веткин посмотрел ему вслед и усмехнулся.
— Вестовые ошалевши малость, — сказал он, играя кольцом от салфетки, вам тарелки забыли согреть, мне батюшкину стопку подсунули, а бедному Гревочке боржома не поставили…
— Обалдевают. Что же будет, если война в самом деле? — отозвался лейтенант Греве желчно. — Этак вовсе без обеда насидимся!
Ливитин пожал плечами.
— У них деревня в голове, нервничают, — сказал он, вспоминая Козлова.
— Что вестовые балдеют — это в порядке вещей. Но что в штабах в штаны кладут — это хуже, — начал Веткин, и по его оживившемуся лицу Ливитин понял, что он запасся новыми анекдотами. — Слышали, Николай Петрович, что Бошнаков рассказывал?
— Кое-что… Я его мельком видел…
— Пожар в б…ке во время наводнения! — хихикнул Веткин. — Генмор вчера германский свод сигналов прислал, — удосужились наконец! — просит размножить для флота и вернуть для хранения как первоисточник… Имажине[31]? Адмирал будто приказал ответить, что на «Рюрике», кроме четырех писарей, ни одной скоропечатной типографской машины не имеется…
Ливитин усмехнулся.
Свод сигналов представлял огромную книгу более тысячи страниц, и действительно Генмор, спохватившийся накануне войны размножить его средствами штаба флота, был по меньшей мере смешон.
Но свод был каплей в море. Предвоенная горячка била петербургские штабы, перетрясая аккуратные папки планов, и то и дело роняла из них в историю отвратительные грешки благополучного «департамента побед и завоеваний».
Каждый час приносил новое изумляющее открытие. То обнаруживалось, что для целей разведки совсем нет годных миноносцев — их не строили уже девять лет — и только-только заложили нефтяные эсминцы, которые, как и новые дредноуты, еще не были готовы. Внезапно оказалось, что для «Новика» единственного быстроходного миноносца, способного дать хоть какую-нибудь разведку Балтийского моря, — нет в Гельсингфорсе запасов мазута, но зато мазутом можно захлебнуться в Либавском военном порту (который, как попутно выяснилось, наличными силами флота защищать невозможно и который по планам предполагалось взорвать при попытке немецкого флота к захвату). То комендант Выборгской крепости неожиданно предъявлял флоту вексель срока 1906 года, требуя высылки к нему для брандвахтенной службы кем-то когда-то обещанных (и в план занесенных) военных судов, которых не оказывалось в природе. То Генмор приказывал снять с флота всех офицеров-академиков для штабной работы, оставляя этим корабли без командиров и старших офицеров, и тогда командующий морскими силами, взвыв, шифрованно матерился.
Впрочем, шифра, в прямом значении этого слова, вообще не было: Генмор так и не поспел (а может быть, не догадался) составить гибкий радиокод, и оперативные распоряжения доверялись сомнительной тайнонепроницаемости цифровых сочетаний обыкновенной трехфлажной книги, в тысячах оттисков имевшейся на кораблях флота и в десятках — у военно-морских атташе иностранных держав. Для обмана последних к цифрам свода прибавляли условное число (задача для детей среднего возраста). Но и помимо откровенности такого шифра и неудобств арифметических выкладок, сама эта флотская библия — библия как по объему, так и по древности — мало была пригодна к переводу распространенных указаний из Петербурга и перечней недостатков в снабжении и в организации, обнаруженных в Гельсингфорсе. Она изобиловала бом-брамселями, пертами, русленями, гинце-квиверлеер-лапами и прочими вкусными терминами парусного флота, во времена которого была составлена; она с любовью археолога хранила в полутора тысячах своих страниц великолепные боевые приказания «таранить противника», «отнять ветер», «взять на абордаж» и не лишена была философической тяги к понятиям отвлеченным: «проявить раскаяние», «призываю благоволение божие», «вдохновение», «ликование, ликовать, ликующий». И хотя в 1912 году она была освежена специальной комиссией, внесшей в нее «аэроплан», «мину Уайтхеда», «революцию» («революционный», «революционер, — ры») и прочие понятия, накопившиеся к тому времени во флоте, тем не менее часто приходилось шифровать слово по отдельным буквам, тратя на каждую из них пять цифр соответствующего сочетания.
Эту громоздкую книгу, призванную поднять на себе всю тяжесть оперативного управления флотом, сразу же заело в узком шкиве мобилизации, словно плохо спущенный пеньковый трос, в котором пряди идут то пучностью, не пролезая в блок, то скупой ниткой, угрожающей разрывом. На иных вопросах она была великолепно лаконична, так что трудно было разобрать, куда, собственно, следует «немедленно идти» — на врага или на дно? На иных — эпически многословна: «по встретившейся надобности», «благоволите не отказать»… Воздух и провода одинаково гнулись под нескончаемым потоком объемистых шифровок, обильных, как поздравительные телеграммы во всероссийский день Веры, Надежды, Любови и матери их… Шифровали решительно всё, запятые же неукоснительно. Несекретные приказания командующего о закрытии шхерных фарватеров для плавания невоенных судов возвращались к нему же зашифрованными в виде ненужных оповещений, что его же распоряжением такой-то фарватер закрыт. Учитывая это, флаг-офицеры, в мыле сидящие над флотской библией, ловчились угадывать по объему текста: нужное или нет?.. В помощь телеграфу метались офицеры-курьеры: из Гельсингфорса в Петербург с таблицей эскадренных позывных кораблей флота, как-то не оказавшейся ни в Генморе, ни в Главном морском штабе; из Петербурга в Гельсингфорс — с письмами начальника Генмора к командующему с путающим все соображения любезным сообщением «о замеченном соглашении Германии со Швецией»… Берега залива оказались слепыми, постов службы связи явно было недостаточно. В базах — в Гельсингфорсе и в Ревеле — было много бушлатов и форменок первого срока, но мало угля… В этом вихре позорных открытий флаг командующего морскими силами на мачте «Рюрика» трепетал, как и его старое военное сердце, бесполезным гневом, — и под этим флагом штабники Бошнаковы пытались сохранить видимость понимания происходящего и значительно поджимали губы на вопросы Веткиных с кораблей флота, а сами эти корабли, под сенью того же властительного адмиральского флага, грузили уголь, готовясь к бою и к новым открытиям того же порядка.
Но, как в закипающем котле грязного белья идет наверх сперва легкая пена, падая через край грязными клочьями, а главная масса вонючего, пропитанного микробами белья едва готовится пошевелиться в темном его чреве, — так и до офицеров «Генералиссимуса» доходили только внешние показатели заношенности военного белья Российской империи, закипающей на огне войны. Никому еще (даже самому командующему) не было известно, как будет реализован план кампании, составленный в 1912 году и тщательно хранимый без изменений за семью печатями сейфов. Еще никто не знал, что армия будет делать одно, а флот — другое; что центральная минная позиция, альфа и омега морского плана войны, с флангов по берегу обнажена для противника; что флот не знает фарватеров своего будущего плацдарма — Рижского залива; что береговую оборону его придется спешно создавать во время самой войны; что военная империя, увешанная медалями в память проведенных ею десятков войн, к войне неспособна. Мелочи заслоняли еще суть, и лейтенант Веткин со смехом продолжал излагать свои сюрпризы.
— А вот еще эпизодик, — сказал он, фыркая заранее, — оказывается, на кронштадтских фортах нет офицеров, «могущих распознать наши суда от неприятельских», и потому Генмор просит адмирала прислать туда с флота парочку грамотных лейтенантов… Не желаете ли, Николай Петрович?.. Место тепленькое… Потом — коронный номер: адмирал…
Но коронного номера рассказать не удалось, потому что к Ливитину подошел вестовой с рыбой, и Веткин замолчал, с очевидным нетерпением дожидаясь, когда тот отойдет. Греве улыбнулся и добавил:
