— Идут, — сказал Кудрин шепотом.

Они шли. Мостовая начала дрожать от близкого топота ног; уже зазвякало разбитое стекло в фонаре против окна.

Тишенинов схватил Кудрина за руку в необычайном волнении: это революция шла на Петербург старым известным путем, шла с окраин по окровавленным булыжникам, через свои Триумфальные ворота, неудержимая и гневная!

— Идут! — повторил Тишенинов, задыхаясь.

Он не верил слуху: поступь тысяч приближалась. Когда успели собраться? Почему вечером, почти ночью? Это была не демонстрация, это было восстание!! Бронзовые латники беспомощно застыли меж колонн, огромные, тускло поблескивающие, недвижные. Кони над аркой взвились на дыбы; казалось, они храпят, напуганные приближением массы людей…

— Идут… иху мать! — коротко бросил Кудрин в предельной злобе. Тишенинов быстро взглянул на него, не понимая, и снова нагнулся в окно так, что карниз больно надавил на грудь.

В пролете арки в тусклом отблеске фонарей блистали латы. Кони вынесли из полутьмы свои огромные черные головы. Мостовая зацокала.

Это были живые кони, и латы были надеты на живых людей. Медные каски, приняв на себя орлов с распростертыми крыльями, увенчивали всадников. Все это показалось фантастикой. Тишенинов посмотрел на пьедесталы между колоннами: бронзовые воины стояли там на местах, а казалось — это именно они, сойдя с гранитных цоколей и стащив с портала огромных коней, решили сами пройти в Триумфальные ворота.

— Кавалергарды, в гроб и в веру, — сказал рядом Кудрин, — и на парад и на усмирение первыми…

Тишенинову захотелось кричать. Кричать без слов, на одной высокой ноте злобы и отчаяния, кричать так, чтобы захлопали двери низких деревянных домов и чтобы многие тысячи людей выскочили на улицу: гвардия входила в восставший Петербург! Тяжкие бронзовые кони, привыкшие давить мягкие тела, медные истуканы на них, привычные к залпам по безоружной толпе… Гвардия входила в Триумфальные ворота, заранее торжествуя победу.

Это был зловещий ночной парад. Офицеры ехали впереди эскадронов, разделяя металлические их лавины белыми своими мундирами и английскими кобылами. Кони в эскадронах, казалось, шли в ногу. Фонари пели тревожную песню звенящими стеклами; это было единственной музыкой ночного парада. Триумфальная арка выпускала из себя бесконечную ленту войск.

Прошли конно-гренадеры в меховых опушках касок с алыми жадными языками, свисающими на затылки. Прошли особо ненавистные лейб-казаки на подобранных конях, готовых к атаке. Прошли кирасиры; их длинные палаши серебряными палками свисали вдоль ботфортов: разгоняя толпу, кирасиры обычно били палашами, не вынимая их из ножен. Потом фонари зазвенели в лад: дзинь… дзинь… дзинь… Тяжкая поступь Семеновского полка потрясла дома; одновременные удары солдатских сапог в мостовую вбивали глубоко в камни давнюю январскую кровь.

— Значит, завтра начнут давить, — сказал наконец Кудрин, откидываясь от окна. — Гвардию по пустякам из лагеря не тревожат. Конечно, правильно: полиции не хватает, дело крупным запахло… Слыхали, Егор Саныч, «Правду»-то прикрыли?.. Как же, утром полный разгром был, тридцать человек похватали, редакцию и сотрудников… Все по расписанию — газеты прикроют, гвардия вот пожаловала, глядишь — завтра осадное положение введут… Форменная революция идет, как пятый год, ей-богу! Давайте спать, на завтра силы понадобятся.

Тишенинов с трудом отошел от окна, пошатываясь, и, заметив на полу сложенное одеяло и подушку, молча повалился на них, почти ничего не сознавая. Его колотило двойным ознобом — ознобом лихорадки и ознобом мысли. Плыли, путаясь, видения дня, множась и повторяясь, сливаясь в горячечный бред, тяжкий и давящий, как громыхающая за стенами медленная — девяносто шагов в минуту — угрожающая поступь гвардейских войск, продолжавших литься бесконечным потоком из широкой пасти Триумфальных ворот.

Гвардия пришла сюда прямо со смотра в Красносельском лагере, не сменив даже парадной формы на повседневную. Утром она проходила перед ярким букетом мундиров и фрейлинских платьев, выросшим на горушке за крупом царского белого коня, сытого до флегмы, и за черными лакированными крыльями президентской коляски. Так же гудело огромное поле под мерным — девяносто шагов в минуту — топотом ног. Латы и каски конницы блестели на солнце. Шестьдесят три тысячи отборных императорских войск, сворачивая шеи в повороте головы, проходили перед царем и президентом.

Воздух был полон плотных звуков медных и серебряных труб сводных оркестров; могучая их волна отбрасывала напуганных птиц, как весенним ураганом. Лотарингский марш — марш французской провинции, отнятой Германией, — звучал над полем как напоминание, как обещание, как вызов. Его воинственный намек был понят всеми как нужно. Французский посол улыбался в свои жесткие короткие усы, германский стоял в надменном и злобном спокойствии. Царь посматривал на президента с бледной улыбкой: великолепное зрелище было полно могущества и блеска.

Раймон Пуанкаре, вы должны быть довольны: вот гвардия русского царя дрессированная азиатски-страшная орда, предводимая людьми лучших фамилий страны, мясистый кулак русского царя, не раз угрожавший Франции, — теперь в исступлении преданности проходит перед вами, уроженцем порабощенной Лотарингии, сквозь взгляды германского и австрийского послов, проходит под лотарингский марш — тот самый, который запрещен германскими властями на территории Эльзаса и Лотарингии. Вы должны быть довольны: император слушал вас накануне с серьезным и покорным вниманием. Вы умеете говорить, Раймон, вы ни словом не обмолвились о Франции, вы говорили только о России; вы напомнили самодержцу то, что твердят ему его министр иностранных дел и лучшие люди мыслящей России. Вы сказали, что неудача русско-японской воины навсегда положила предел исканиям России на Дальнем Востоке, и указали на другой восток — Ближний. Вы привели цифры: 80 процентов всего хлебного вывоза России через Дарданеллы, один миллион рублей ежедневного убытка, когда в смутный год Балканских войн Турция закрыла проливы. Вы указали, что Германия крепнет на Ближнем Востоке и недалек тот день, когда проливы из слабых варварских турецких лап перейдут в её бронированные культурные руки. Вы повторили известные вам слова Сазонова: «Ваше величество, проливы в руках сильного государства — это значит полное экономическое порабощение России этим государством».

Глубокий экономист и блестящий политик, вы тут же сомкнули в одно целое эти две пружины, двигающие судьбами народов, играя цифрами на самой слабой струнке царя. «Революция бессильна, если её не поддерживают либеральные круги промышленников и финансистов», — сказали вы и подчеркнули, в чем кроется недовольство этих кругов, приведя ряд убийственных цифр: 6 миллионов рублей промышленного экспорта России в Германию против 300 миллионов германского импорта! 400 миллионов всего вывоза России против 650 миллионов импорта Германии в одну только Россию, не считая отчаянной борьбы в Турции и в Персии!.. Широкие круги русского общества справедливо недовольны таким потоком германских товаров. Молодая русская промышленность и древний русский хлеб не в силах противостоять этой лавине. Царь, положивший этому конец военной силой и открывший выход мощным производительным возможностям России, сравнится в веках с Петром Великим, так же расчищавшим для России новые пути развития, — такого царя поддержат лучшие люди страны…

Вы помните, как жадно слушал вас одутловатый неумный человек в белом флотском кителе, с трудом разбираясь в приводимых вами цифрах? Вы играли на всем: на экономике, на идее славянской империи, на рыцарских чувствах (священные узы союза!), на царственном самолюбии (Цусима! Порт-Артур! Мукден!), на революции (кто страшнее, государь, — безграмотная чернь или окончившие университет коммерсанты и промышленники?), играли мастерски, — и вот гвардия проходит перед вами, благодарно отданная вам, спасителю династии и другу империи.

Это огромное войско, новое колониальное войско Франции, подобно зуавам, неграм, аннамитам скоро выполнит свою историческую миссию. Молодые здоровые мужики превратятся в сплошную стену, в которой начнут вязнуть германские пули и снаряды. Их много, этих крепких тел, и на каждое из них нужно по крайней мере две пули, — тем меньше их останется у немцев на долю французов. Варварские полчища (не в них ли увязли когда-то кривые татарские сабли, не прорубившись до Европы?), — эти полчища, как компресс, оттянут германские войска от Парижа. Их долго придется убивать, их много, как китайцев, их 87 миллионов одних мужчин. Они нависнут над Германией с востока роем неистребимой саранчи, вырастая в своих окопах взамен убитых, как грибы после дождя.