— Анекдот, — сказал Юрий недружелюбно, но анекдот этот запомнил, чтобы блеснуть им при случае.
— Не анекдот, а дипломатическое искусство! Вам, может, кажется, что эта вон рота армейского, с-дула-заряжающегося-богородице-дево-радуйся пехотного полка тоже случайно сюда попала? Вдумайтесь, господа, почему президента встречает не гвардия, а какой-то несчастный девяностый Онежский пехотный полк?
— Рожи похожи, — сказал сзади тот же гардемарин. — Рожи у них подобраны замечательно.
— А смысл-то в этом какой? Смысл, господа? — воскликнул Бобринский, приходя в восторженность. — Глубокий смысл! Вот-де, какая наша страна, если в обыкновенный армейский полк целую роту близнецов подобрать можно! Какие ж у нас резервы, если такой выбор возможен! Ротный командир определенно сделает карьеру, уж орденок ему сегодня обеспечен…
Юрий отвернулся. Болтовня Бобринского была ему неприятна; в ней была та самоуверенность и пустота, которой, по понятиям Юрия, не мог щеголять будущий офицер флота; в этом было что-то гвардейско-кавалерийское, несовместимое с флотом. Так внешне оправдывал свою неприязнь к длинновязому графу Юрий, сам от себя скрывая истинную её причину — зависть. Он завидовал ему во всем: и в том, что из корпуса граф уезжал в собственном автомобиле, и в том, что отец его был скандальным черносотенным депутатом, и в том, что он знал все светские новости, и в том, что у него были огромные деньги.
Юрий оглядел пристань.
Саженные матросы гвардейского экипажа, присланные с катером со «Штандарта», застыли попарно у трапа пристани в готовности помочь пристающим катерам. Допущенная на пристань знать расплескивала веселый французский говор. Протопресвитер военного и морского духовенства, расправляя георгиевскую ленту поверх сверкающей ризы, наклонил к красивой белокружевной даме свое тонкое лицо православного иезуита, искушенного в придворных интригах. Городской голова граф Толстой (похожий на Дон-Кихота, неожиданно надевшего фрак с орденской лентой) кивал цилиндром направо и налево, чувствуя себя хозяином. Синяя струйка ладана выбивалась из-под навеса, где на снежной скатерти стояла чудотворная икона и каравай хлеба на резном деревянном блюде, скромность которого оправдывалась его древностью. Придворный протодьякон отхаркивался двенадцатидюймово.
Французские морские офицеры, окруженные фраками и русскими мундирами, с уважением рассматривали гвардейцев-матросов, с любопытством задирая кверху свои подвижные лица с черными усами. Эти лица, золоченые кепи и опереточная форма странно напоминали персонажей порнографических открыток. Один из них, смешливо улыбаясь, вызвал с катера матроса; тот ловко выскочил на пристань, качая красным помпоном на своей детской шапочке. Офицер подтолкнул его к гвардейцу.
— Allons vite, — сказал он, подняв голову вверх, — prenez се petit, vous, geant russe![20]
Гвардеец, не понимая, стоял, испуганно смотря вниз на француза. Граф Толстой, спасая положение, поощрительно перевел:
— Возьми его, братец, на руки, покачай, как малого ребенка! Покажи ему нашу русскую силушку… Ну, не бойся!
Матрос повел глазами, отыскивая начальство, и уперся взглядом в командира порта. Адмирал разрешающе мотнул своей роскошной седой бородой. Тогда гвардеец подхватил плотного француза на руки и высоко поднял его над толпой, которая восторженно зааплодировала. Офицер, довольный своей блестящей выдумкой, замахал кепи и закричал:
— La voila l'entente cordiale! Vive la marine russe!..[21]
— Vive la France! Ура!
Фотографы чикнули грушами. Гардемарины засмеялись, но оркестры на набережной грянули «Марсельезу». Казаки сверкнули шашками, гардемарины штыками, рота онежцев, похожих друг на друга, как оловянные солдатики, беззвучно вздернула винтовки на караул. Французский матрос, вися в воздухе, приложил руку к шапке, смешно выворачивая ладонь; русский перехватил левой рукой его пояс, рванул правую к фуражке, держа француза на вытянутой руке, и застыл в этой чудовищной позе.
«Марсельезу» играли долго. Рука его дрожала, лицо побагровело, капли пота покатились по лбу, но он все держал француза на вытянутой руке, отдавая другой честь. Фотографы взбесились. Рукоплескания и крики наполнили пристань. Публика на мосту подхватила их, и «ура» покатилось по набережной до Литейного моста. Сильные отряды конной полиции и жандармов, расположенные сплошным кольцом у всех мостов и у всех улиц, ведущих с окраин в центр, насторожились. Лошади запрядали ушами, жандармы ощупали на седлах нагайки, ротмистры нервно оглянулись.
«Марсельеза» окончилась, но тотчас же её продолжило «Боже царя храни» с французских миноносцев, подхваченное оркестрами на набережной. Хорунжий князь Вадбольский превратился в застывший фарфор, казаки напружили шеи, готовясь кричать привычное звериное «ура».
Теперь матрос стал бледнеть. Кровь отхлынула от его лица, глаза помутнели. Он пошатывался. Рука с французом заметно опускалась, рука у фуражки судорожно дернулась пальцами дважды. Но он все держал француза, переставшего смеяться…
Адмирал, как помещик, показывающий с крыльца усадьбы редкостное зрелище жестокой крепостной утехи, стоял впереди общества, справедливо относя часть триумфа к себе: им и его предшественниками, адмиралами и капитанами, была воспитана в неповоротливых и робких мужиках эта непреклонная флотская лихость. Флотская лихость, бессмысленная, распроклятая, линьком рождённая, чаркой вспоенная:
…Прошлого числа фрегат «Св. Иоанн Воинственник» возмутительно долго управлялся с уборкой парусов, опоздав сей маневр противу протчих судов эскадры на одну минуту и с четвертью. Рекомендую по личному опыту: для приобретения уверенности в беге по реям ежедневно во время отдыха посылать людей по марсам под присмотром опытных боцманов и урядников, коим внушить, что они будут терять подобным образом и свой отдых до тех пор, пока не разовьют в людях флотскую лихость, необходимую в морском деле…
Лихость ты матросская, чертов глаз! Ломаные весла, грыжа в пуп, лопнувшие тросы, царский рупь, сорванные глотки, восемь баб, штоф без передышки, пятак в дугу…
…комиссия, собравшись 23-го сего июля 1849 года на 84-пушечном корабле «Три иерарха», осмотрев путевой компас, поврежденный падением на него с фор-брам-реи марсового матроса Агафона Иващенко, сорвавшегося при постановке парусов, нашла: стекло разбито, картушка с магнитами смята и залита кровью, медный котелок измят, компас к дальнейшему употреблению обращен быть не может. Почему комиссия представляет настоящий акт на утверждение вашего превосходительства на предмет отнесения за счет казны стоимости указанного компаса в 72 рубля ассигнациями, как расхода, последовавшего вследствие неизбежной в море случайности…
Гимн парил над пристанью, рекой и набережной медленным полетом императорского орла. Рука матроса дрожала уже непрерывно, красный помпон на французе вздрагивал, старое флотское сердце ликовало, адмиральский взгляд умолял и угрожал.
Неизвестно, кто первый пустил эту ядовитую остроту, — потом в салонах её приписывали злому язычку баронессы Остен-Сакен, сторонницы германской ориентации. Но аплодисменты опадали, головы отворачивались от гвардейца, французы сухой официальностью погасили восторженное выражение лиц. Смех заменялся пересмеиванием, улыбки — ироническим покусыванием губ по мере того, как острота ядовитой змеей переползала по пристани, наклоняя головы к шепчущим губам:
— Странная, однако ж, аллегория… По мне — это не entente cordiale, а скорее апофеоз 1812 года: посмотрите, он вытряс всю душу из этого несчастного французика… Что это — намек?..
Действительно, француз, висящий на руке русского богатыря, отдаленно, но весьма порочно напоминал патриотический лубок времен Отечественной войны. Это поняли все, кроме адмирала. Острота наконец докатилась и до него, и он запоздало выпил весь её тонкий яд. Щека его дернулась, и роскошная борода рывком подозвала к себе флаг-офицера.
