И будто бы офицеры тогда эти бумаги спалили к чертовой матери – пусть и дальше лежит. Место они помнят, так что после войны доложат кому следует, чтобы занялись…

Ванька взвился. Не то чтобы он жаждал золотишка с брильянтами, просто само слово «клад» его завораживало. Он, простая душа, в школе любил читать книжки про пиратов, про клады… Заусило его всерьез. Ему бы подумать, умной голове: с чего бы это хозяева такие бумаги в незапертом столе держали и не прихватили с собой, когда бежали? Ну, то ж Ванька… А вообще, Леха все обставил очень толково: весь батальон знал, что Лактионов немецким владеет не хуже русского. Но не пойдет же ефрейтор Шушарин расспрашивать про клад комбата или начштаба Лактионова? Он же всеобщее посмешище, но не псих…

Фонтан этот – красив был, зараза, хоть и не работал – располагался примерно в полукилометре от дома, посреди аккуратной такой круглой полянки. Вот Ванька и повадился украдкой, когда все уснут, с саперной лопаткой сквозить в парк, к фонтану. Выходом за пределы расположения это не считалось, границами расположения значились границы парка. А солдатик, ночью идущий в парк, ни в чем таком не подозревался: говоря по правде, парк этот сразу приспособили вместо сортира: ну, целый же батальон, а в доме только три ватерклозета, и те не работают по причине нарушения водопровода. Там и офицерский уголок был. На войне, знаете ли, бесхитростно…

Вот Ваньку и стал каждую ноченьку понос прошибать… Припрется к рассвету, весь в земле (хоть и чистился перед тем, как вернуться, но видно ж было, все не счистишь). Плюхается спать, явно злющий: не дается ему клад, хоть ты тресни…

Один раз мы с Лехой не утерпели – люди вроде солидные, повоевавшие, а туда же, как мальчишки… Ночью тихонечко пошли за Ванькой – от дерева к дереву, перебежечкой, без шума… Вышли к фонтану. Он там, клоун наш, ям накопал штук десять. Представления не имею, по какой он такой собственной системе решал, где копать, но что-то же, видно, такое придумал…

Ну, что? Постояли за деревом близехонько, посмотрели, как он, скинувши гимнастерку, трудится, словно экскаваторщик-стахановец… РАННЯЯ ВЕСНА, ночи прохладные, а от него чуть не пар валит, пот в три ручья – ночи стояли лунные, хорошо видно. Цирк бесплатный, одним словом. Ухохотаться можно, как наш кладоискатель уродуется. Конечно, очень уж надолго мы там не задержались, скоро наскучило, отошли тихонечко и двинули спать, похохатывая меж собой.

Продолжалось это его дурацкое кладоискательство каждую ночь, как по часам, так примерно с неделю. А потом… Началось.

И смешно, и обидно… Мне как раз замечательный сон снился. Будто пришел я с войны, кончилась она наконец, и почему-то жарким летом, в какое и началась. Иду я, стоит моя Верочка в летнем платьице – аж зубы свело. Хватаю я ее в охапку, и начинаем мы друг другу радоваться, да так жизненно все, как наяву, и начинаем мы с ней уже проказничать, как на немецких открытках, вот надо же…

И тут-то будит меня Ванька Шушарин, чтоб ему… Когда окончательно проснулся и понял, что к чему, чуть не залепил ему сгоряча в ухо: вокруг тишина, никакой тревоги… Тут и Ленька Одессит проснулся, и Петрович. А надо сказать, что мы, когда стало известно, что батальон тут и расположится, проявили солдатскую смекалку: быстренько заняли втроем небольшую такую ванную, вовсе не роскошную, как другие, – начштаба, я краем уха слышал, говорил, что это наверняка для прислуги. Конечно, никаких там удобств, шинель подстелил, ею же и прикрылся, но лучше уж спать в комнатушке втроем, закрывши дверь, чем в каком-нибудь здешнем зале, где храпит чуть ли не рота. Кто храпит, кто орет во сне, то и дело через тебя ходят… На войне, конечно, сон каменный, и все равно, так оно было гораздо удобнее…

Дверь Ванька оставил открытой, видно в примыкающей комнате, что там темнотища, только лунный свет в окошко. Злость меня взяла нешуточная, и послал я Ваньку так раскудряво… А с него как с гуся вода. Аж приплясывает:

– Сержант! – Я тогда был сержантом, командиром отделения. – Надо немца брать!

Ленька тем временем вздул коптилочку. Смотрю, Ваньку прямо-таки колошматит в азарте, на месте стоять не может, будто чечетку бьет.

– Какой, мать твою, – говорю я, – немец? Откуда здесь немец?

И действительно, откуда? Вокруг парка наших до едрени матери – там и танкисты расположились, и артполк. Откуда тут немец? В подвале, что ли, прятался? Подвалы здесь громадные, мы их толком изучить и не успели, к чему? Да и комбат настрого запретил туда шляться, потому как там обнаружился винный погреб. И у входа в подвал именно по этой причине был постоянный пост…

Ванька говорит:

– А не знаю откуда, только он там ходит! И не простой немец – генерал! Вот точно говорю – генерал! Весь из себя… как павлин, столько на нем всякого… Сержант, брать надо, он там спокойненько так гуляет, дурной совсем! Генерал же! Я б перекрестился, да я ж комсомолец, в бога не верю… Чем хочешь тебе клянусь! Генерал ходит! По аллеечке от фонтана неподалеку! Шпацерует[2], как будто нас тут и нету!

Больше всего мне хотелось если не в ухо заехать, так хоть отматерить знатно и завалиться досыпать. Вот только сон про Верочку уж точно не досмотришь с того места, где разбудили…

И тут смотрю я, физиономия у Леньки стала что-то уж очень серьезная. Он говорит этак раздумчиво:

– Сержант, а Виттендорф помнишь?

Где ж тут забыть, месяц всего прошел… Городок этот наш комбат, вечная ему память, брал грамотно: устроили такой артобстрел, что небу стало жарко, «Катюши» с артиллерией взаимодействовали, и уж потом пошли мы, пехота. Потери вышли очень небольшие. Короче говоря, от такой канонады немецкий полковник в городке взял да и свихнулся напрочь – это бывало, и у нас тоже, чего там… Часов через несколько после того, как мы город заняли окончательно и подавили всякое сопротивление, вылез на улицу – в полной парадной форме, при орденах, в глазу монокль, в руке тросточка с серебряными украшениями. Уж неизвестно, что он там себе вообразил и кем себя возомнил, но расхаживал он с самым непринужденным видом меж наших солдат, мимо танков, что-то нашим командовал, будто своим, тросточкой указывал туда-сюда – ребята говорили, чистый Наполеон. Будь он грязный и рваный, его, свободно могло быть, пристрелили бы для простоты, чтобы не возиться, но оттого, что оказался он такой расфуфыренный, как-то даже и не подумали хлопнуть… Смотрели и ржали, а он, как ни в чем не бывало, расхаживает, указания отдает… В конце концов двое солдат из второго батальона – скучно им, видно, было, заняться нечем – взяли его за шкирку и отвели в штаб. Он, забавно, не сопротивлялся вовсе, все приказы отдавал, да тросточкой виртуозил.

И ведь за него братья-славяне, оба, получили «За боевые заслуги»! Полковник, хоть и рехнувшийся, оказался какой-то там важной птицей, не интендант. Я так полагаю, наши хотели попытаться его в разум вернуть – раз важная птица, знает много…

А тут – генерал? И вот чувствую я, странное дело, что Ванькин азарт нам помаленьку передается… Ну мало ли? Да на войне такое бывало…

В конце концов не выдержал, командую тихонько:

– Взять автоматы – и за мной!

Вышли мы вчетвером из дворца тихонечко, двинули скорым шагом. И чем дальше мы шли, тем сомнительнее мне становилось. Ну, предположим, какой-нибудь генерал во время нашего наступления свихнулся, как тот полковник. Только где же он неделю прятался так, что никому не попался на глаза? Из подвала бы не вышел мимо часовых, в доме народу битком. Парк вообще-то громадный, и никто его не прочесывал, к чему, может, он неделю просидел в здешней глухомани, в беседке какой-нибудь? Псих, вполне мог… И все-таки крайне сомнительно.

– Ну, Ванька… – говорю я откровенно. – Если набрехал или тебе что померещилось, уж не взыщи, дам в ухо от всей души. И жалуйся потом хоть комиссару, хоть комбату, все равно за тебя, клоуна, под трибунал не отдадут и в штрафную не пошлют… Поорут малость, и обойдется. Ну, может, еще на партсобрании с песочком продерут. Не убийственно. Так что, Ванька…