И видно при этом, что здесь у него, — он ударяет себя по лбу, —

есть определенная идея. Да, так уж ведется у нас во Фран

ции — полоса невезения, потом полоса везения... Но к Беранже

мы были слишком строги... Да, конечно, столбовая дорога его

поэзии — это заурядное, но на обочинах ее можно найти немало

изящного, немало высокого. Под грубой оболочкой таилось не

мало истинной поэзии. Ламартин как-то сказал о нем, что у него

были грубые руки. Неправда, руки у него бывали нежные».

325

И кажется, что здесь он затронут лично.

Разговор заходит о вольных выражениях и различных остро

тах, и он приводит фразу, сказанную г-жой д'Осмон после аре

ста герцогини Беррийской; когда г-жа д'Осмон стала всячески

ее честить, все возмутились: «Почему вы так жестоки?» — а

г-жа д'Осмон отвечала: «Она наставляла нам рога!»

О Флобере: «Нельзя так медлить... Иначе запоздаешь для

своего времени... Куда ни шло еще, когда речь идет о творениях

Вергилия... И потом, знаете, то, что Флобер сейчас пишет, все

равно собьется на «Мучеников» Шатобриана. После «Госпожи

Бовари» ему следовало писать произведения из современной

жизни. И тогда имя его осталось бы в литературе, и оно участ

вовало бы в битве, в той великой битве, которую ведет сейчас

роман. А теперь мне пришлось сделать полем боя «Фанни» *,

территорию гораздо менее подходящую для этой цели».

Рассказывает, какую досаду вызывает у него необходимость

постоянно перескакивать с темы на тему, из одного столетия в

другое. «Не успеваешь даже никого как следует полюбить. Нет

возможности кем-либо увлечься... Это так надоедает: чув

ствуешь себя как лошадь, которой разрывают губы мундшту

ком, заставляя поворачивать то налево, то направо!» И он изо

бражает, как лошадь кусает удила.

Затем мы говорим о том, какие огромные барыши приносят

театральные пьесы. «Сами посудите, вот я сейчас законтракто

ван на три года, если только не случится что-либо непредви

денное... Так вот, сумма моего заработка за эти три года будет

равняться той, которую приносит одна пьеса, поставленная на

сцене, даже если она не пользуется успехом... Жанр стихотвор

ной комедии, я считаю, отжил свой век — либо вы пишете

стихи, а не комедию, либо вы пишете прозой... Все в конце кон

цов сведется к роману. Да, этот жанр столь обширен и емок, что

способен вместить в себя все. Сейчас в этой области сделано

немало талантливого».

И он уходит, протянув нам на прощание руку — настоящую

руку священнослужителя — жирную, мягкую, холодную. «При

ходите ко мне как-нибудь в один из первых дней недели, — го

ворит он, — потому что в конце недели у меня уж не голова,

а пивной котел».

Воскресенье, 3 ноября.

Обедали у Петерса вместе с Сен-Виктором и Клоденом.

После обеда Клоден потащил меня в «Театральные развлече

ния». Всю неделю я усердно работал. Не знаю почему, но я чув-

326

ствую настоятельную потребность подышать воздухом какого-

нибудь злачного места. Время от времени необходимо опу

ститься на самое дно.

В одном из коридоров встретил директора, Сари; передает

рассказ Лажьерши, ездившей не так давно в Руан к Флоберу;

она уверяет, что одиночество и непомерная работа скоро совсем

сведут его с ума. Флобер нес ей всякую чепуху — о каких-то

вертящихся дервишах, о каких-то птицах, якобы устроивших

гнездовье в его постели... Не помню уже, кто рассказывал мне

со слов мадемуазель Боске, гувернантки его племянниц, об

этой его невероятной, лихорадочной работе; даже своему слуге

он разрешил заговаривать с ним лишь по воскресным дням,

и то, чтобы сказать: «Сударь, сегодня воскресенье». <...>

7 ноября.

< . . . > В XIX веке романическое уже не питается любовью,

единственная сфера романического в наши дни — это карьера

политического деятеля. Только здесь может играть еще какую-

то роль случайность; это единственная область, не укладываю

щаяся в рамки обычного буржуазного порядка вещей. Непред

виденное ныне почти не встречается. < . . . >

12 ноября.

< . . . > Великая наша беда в том, что непрерывный умствен

ный труд, которому мы предаемся, все же не поглощает нас

целиком; правда, он как бы одурманивает нас, но не заполняет

настолько, чтобы мы могли стать недоступными для честолюби

вых помыслов и нечувствительными к ударам, которые нано

сит нам жизнь.

Пошлая, плоская жизнь; ничего, ровно ничего не происхо

дит. Одни каталоги. Дни, наполненные отчаянием, утрата вся

кого вкуса к жизни так мучительна, что порой ты готов поже

лать себе что угодно, лишь бы в этом была какая-то подлинная

сила.

Слабой стороной многих произведений XVIII века было то,

что их авторы слишком много вращались в свете и сообразовы

вались с его понятиями, вместо того чтобы сообразовываться с

собственными. В этом же слабая сторона современной журна

листики. < . . . >

327

Все великие произведения искусства, которые считаются

идеалом прекрасного, были созданы в эпохи, не знавшие кано

нов прекрасного, или же художниками, не имевшими понятия об

этих канонах. < . . . >

Не кроется ли будущее нового искусства в сочетании Га-

варни с Рембрандтом — в реальности человека и его одежды,

преображенной магией света и тени, поэзией цвета — солнцем,

льющимся с кисти художника? < . . . >

Я считаю гнусной всякую профессию, связанную с верше

нием правосудия. Я сам присутствовал однажды при том, как

исправительная полиция уже при Империи выносила приговор

«за возбуждение ненависти и презрения к Республике». Мне

кажется, случись вдруг, что в течение одного месяца сменилось

бы три вида террора — красный, белый и трехцветный, — одни

и те же судьи преспокойно продолжали бы заседать, судить, вы

носить приговоры, и окажись при этом затянувшиеся дела, они

при белом терроре выносили бы приговоры именем красного,

а при трехцветном — именем белого! < . . . >

Бог, думаю я, создает характер человека цельным. Он вкла

дывает в пас способность восхищаться либо Генрихом Гейне —

либо Расином; либо Вольтером — либо Сен-Симоном. Восхи

щаться же одновременно и тем и другим — это уже свойство

благоприобретенное и говорит либо о лживости, либо о мало

душии. < . . . >

24 ноября.

<...> История — это роман, который был; роман — это

история, которая могла бы быть.

Вторник, 26 ноября.

<...> Сегодня утром я посылал Розу к дядюшке за день

гами. Он принял ее в чулане, где хранятся фрукты, сидя на

большой тыкве. Если бы в таком виде увидел его я, он пока

зался бы мне, вероятно, олицетворением буржуазии, восседаю

щей на своем троне. Именно таким изобразил бы Домье Прю-

дома-земледельца.

ГОД 1 8 6 2

1 января.

Для нас первый день нового года — это день поминовения

мертвых. Сердцу холодно, оно подсчитывает утраты.

Мы взобрались на шестой этаж к старой кузине Корнелии,

в ее бедную комнатенку. Но она не могла даже принять нас,

столько у нее было визитеров — каких-то дам, учеников кол

лежа, разных родственников. У нее не хватало ни стульев, ни

места, чтобы всех нас усадить. Вот одна из превосходных черт

дворянства: в этой среде не избегают тех, кто впал в бедность.

Вокруг кузины всегда теснятся люди. В буржуазных семьях это

не так: родичей, находящихся ниже определенного уровня бла

госостояния и живущих выше пятого этажа, за родственников

не считают.

Мера ума человека — его умение сомневаться, способность к