ство отнимает их у меня, чтобы дать мне замену. Я писатель,

но у меня независимый нрав, — государство сажает меня на

скамью подсудимых. Я землевладелец, — государство в течение

двух лет забирает у меня под каким-то предлогом половину

моего дохода. У меня есть имя, — государство готово украсть

его у меня *. <...>

21 апреля.

У Флобера видел Фейдо; он удручен: его пьеса о бирже *

отвергнута решительно повсюду — говорят, она не своевре

менна. Тьерри будто бы сказал ему: «Знаете, почему вам отка

зывают? У вас слишком большой талант». — «Я приведу эти

слова в предисловии к пьесе», — ответил Фейдо. Мне редко

приходилось видеть, чтобы человек так беззастенчиво называл

сам себя великим. Бывают люди, гордые, как львы. Фейдо кра

суется, как лошадь.

После его ухода Флобер советуется с нами по поводу одной

главы своего «Карфагена». Это описание поля битвы, перечис

ление всяческих ужасов. Очень явственно проглядывает здесь

влияние двух писателей — де Сада и Шатобриана. Та же на

пряженность, что и в «Мучениках». Произведение поразитель

ное по писательской изобретательности, плод великого долго

терпенья. Но в целом — фальшь.

Потом мы говорим о том, как трудно написать фразу и при

дать ей ритм. Ритм — одно из главных наших пристрастий и

предмет постоянных забот; но у Флобера это доходит до идоло

поклонства. О книге он судит только после того, как читает ее

306

вслух: есть в ней ритм или нет? И если она не подогнана к

движению человеческих легких, то ни черта не стоит. Своим

вибрирующим голосом, от громовых раскатов которого звенят

все бронзовые предметы в комнате, он напевно декламирует

отрывок из шатобриановских «Мучеников». «Вот это ритм, а?

Не правда ли, словно дуэт скрипки и флейты... И поверьте, все

знаменитые тексты знамениты именно потому, что обладают

ритмом. Это относится даже к фарсу, — вспомните мольеров-

ского «Господина де Пурсоньяка» или роль господина Пургона

во «Мнимом больном». — И своим зычным голосом он читает

всю эту сцену.

Вчера встреча с Мишле. Говорили о наших «Любовницах»,

о веке Людовика XV и эпохе Регентства. «Помилуйте, да ведь

Регентство кажется просто временем высокой нравственности

по сравнению с тем, что творилось при дворе Людовика XIV,

со всем этим противоестественным развратом!» Регентство было

возвращением к природе? Да это просто собачья свадьба, только

и всего...

По поводу своей книги «Священник, женщина», которая как

раз выходит сейчас в новом издании: «Говоря откровенно, мы,

романтики, большие мерзавцы: ведь это мы окутали деревен

ского кюре поэтической дымкой, принялись идеализировать его.

А нужно было всегда показывать его смешным, изображать его

грязным... Взгляните-ка на великих философов XVIII века, на

Вольтера, — у него священник всегда грязен».

Воскресенье, 28 апреля.

У Флобера.

Еще до того, как идти со своей «Госпожой Бовари» к Леви,

он предложил ее Жакотт е и «Либрери Нувель». Жакотте за

явил: «Книга недурная, чеканная. Но все же вы не можете рас

считывать на такой успех, как у Амеде Ашара. В этом году мне

навряд ли удастся издать ваш роман».

— Чеканная! — рычит Флобер. — Ну, не наглость ли это со

стороны какого-то издателя! Его дело — наживаться на книгах,

а не судить о них. Вот за что ценю Леви — тот никогда не по

зволит себе сказать что-либо о моей книге.

Обедали с Сен-Виктором в проезде Оперы. Клоден расска

зывал о шаржах Вашетта, сына бывшего владельца ресторана.

Говорит, шаржи его полны необычайного юмора и выдумки.

В области фантазии — это второй Анри Монье. Создал тип не

коего Мишю де ла Виллета, — превосходная карикатура.

20*

307

Неподалеку от нас Обрие плачется на свои болезни, на же

лудок, на мочевой пузырь, время от времени перемежая свои

стенания анекдотами «для курящих». Настоящий паяц, стра

дающий болью в животе!

После кофе говорим с Сен-Виктором о революции. Отец его

рассказывал, что во времена Террора он четыре или пять раз,

проходя через сад Тюильри, слышал звук падающего ножа

гильотины. Звук был таким громким, что его слышно было у

большого бассейна. К концу нашей беседы мы пришли к об

щему выводу, что кровь всегда есть кровь... и что никакие кра

сивые слова не смывают ее с рук палачей.

Понедельник, 6 мая.

К четырем часам мы, по приглашению Флобера, приходим

к нему на торжественное чтение «Саламбо» и застаем у него

художника Глейра — какой-то деревянный господин, напоми

нающий захудалого ремесленника, скучный, тусклый, недале

кий.

От четырех до шести Флобер читает своим завывающим,

громоподобным голосом и словно убаюкивает нас его медным

гудением. В семь часов обедаем. За столом Флобер, который

был очень дружен с Прадье, рассказывает о нем прелестную

историю: как-то Флобер послал маленькой дочери Прадье в по

дарок гигантскую конфету из яблочного сахара; подарок обо

шелся ему в сто франков: пришлось специально заказывать

форму у одного руанского кондитера; но его посылка, как он

впоследствии узнал от огорченных детей Прадье, пришла по

врежденной. Что же делает Прадье? Он искусно заклеивает

ящик и относит его в подарок г-ну де Сальванди.

После обеда выкуриваем по трубочке, и чтение возобнов

ляется. Читая главу за главой, а то кое-что пересказывая, Фло

бер добирается до конца последней законченной главы — сцены

любовного свидания Саламбо и Мато. Бьет уже два часа ночи.

Я напишу здесь все, что думаю в глубине души о произве

дении человека, которого люблю — а таких людей не очень

много — и чье первое произведение вызвало у меня чувство во

сторга.

«Саламбо» — это ниже того, чего я ожидал от Флобера. Его

личность, которую ему удалось так искусно спрятать в «Гос

поже Бовари», произведении столь глубоко объективном, здесь,

в новом романе, вовсю выпирает наружу: обнаруживается его

склонность к высокопарному, мелодраматическому, напыщен-

308

ному, впадающему в грубую цветистость. Восток — и притом

Древний Восток — представляется ему в виде этаких алжир

ских этажерок. Некоторые красоты книги по-детски наивны, а

иные просто смешны. Большим недостатком является желание

соревноваться с Шатобрианом, это лишает книгу оригиналь

ности. На каждой странице пробиваются здесь «Мученики».

Очень утомительны, кроме того, эти нескончаемые описания,

подробнейшее перечисление каждой приметы каждого персо

нажа, тщательное, детальное выписывание костюмов. От этого

страдает восприятие целого. Впечатление дробится и сосредо

точивается на мелочах. За одеяниями не видно человеческих

лиц, пейзаж заслоняет чувства.

Не подлежит сомнению, нужно неимоверное трудолю

бие, ни с чем не сравнимое долготерпенье, поистине редкостный

талант, чтобы решиться воссоздать вот так, во всех подробно

стях, давно исчезнувшую цивилизацию. Но, стремясь осущест

вить свой замысел, что, на мой взгляд, невозможно, Флобер не

исходил из тех прозрений, из того постижения путем аналогии,

которые позволяют воссоздать хотя бы частицу народной души,

когда сам народ уже давно не существует.

Флобер воображает, будто воспроизвел чувствования той

эпохи, он очень горд тем, что якобы передал ее «духовный ко

лорит». Но этот духовный колорит и есть наиболее уязвимая

сторона книги. Чувствования его героев вовсе не составляют

нечто присущее погибшей цивилизации и утраченное вместе

с ней; это самое общее, самое банальное изображение чувств