короля на манер Домье, произнося излюбленную королем

фразу: «Всегда с новым чувством удовольствия...» *

Проходя теперь по улице Капуцинок, я вижу на вывеске

медника «Императорский» вместо «Королевский».

В наши дни предметы искусства — совсем как башмаки или

пачки свечей времен Директории. Это уже не достояние люби

теля, подлинного коллекционера; теперь это просто предмет спе

куляции, ценность, переходящая из рук в руки, средство для

прибыльного обращения денег у антикваров-миллионеров, кото

рые занимаются перепродажей, торопливо, как в игре «Жив Ку

рилка», передавая соседу пыл и безумие аукционов.

Как смешно, что студентам отводят такую важную роль во

всех выступлениях, касающихся литературы, искусства, театра,

Свободы! Собственно говоря, что же такое студент? Будущий

поверенный в делах или будущий нотариус — зародыш фран

цузского прюдомства!

Бывают дни, когда я спрашиваю себя, не является ли ис

кусство, творчество, только уменьем портить заметки, сделан

ные с натуры! < . . . >

4 марта.

Сегодня вечером принцесса сказала: «Мне нравятся только

те романы, героиней которых я бы хотела быть».

Эта фраза может служить критерием отношения женщин

к романам.

6 марта.

Все наши неприятности, неудачи, своего рода разочарова

ние в жизни, происходящее от ее безжалостных насмешек, —

582

все это привело нас в философское состояние, и мы спокойно

смотрим на то, что нашу пьесу не примут: это огорчение вклю

чится в общий итог.

Приходит Ропс, который прислал нам рисунок в высшей

степени артистического, дерзкого стиля, изображающий про

ститутку.

Странный, интересный и симпатичный малый. Он говорит

об ослеплении художников тем, что они видят перед собой: ху

дожники замечают только то, что их приучили видеть, напри

мер цветовые контрасты, но они совершенно слепы к внутрен

ней сущности современных явлений.

Он говорит также о жестокости современной женщины, о ее

стальном взгляде, о ее неприязни к мужчинам, которую она

даже не старается скрыть. <...>

6 марта.

Делаем визиты всем актерам Французского театра, которые

и при выборе жилища проявили нежелание общаться со своей

средой, вызванное взаимной завистью и ненавистью, и рассе

лились по отдаленным уголкам Парижа и предместий, на ули

цах extra muros 1, неведомых кучерам.

Сначала заезжаем к Коклену, на улицу Вивьен, в дом, где

помещаются бани. Мы застаем его за бритьем, в домашнем

туалете оборванца, и тут полностью проявляется непригляд

ный облик и плохое воспитание актера, застигнутого в утреннем

неглиже.

Право, о каждом из них можно отчасти судить по тому

дому, где он живет: у Леру, взявшего себе жену с деньжата-

ми, — целый дворец, как у биржевого агента; Гот, этот кре

стьянин, живет в своей маленькой вилле в деревушке Булен-

вилье; у Ренье уже в прихожей угадывается жилище состоя

тельного и претенциозного буржуа.

7 марта.

Сегодня с утра мы с ужасом ждали мигрени; она не разы

гралась. Но от раздражения из-за постоянного шума в доме,

из-за неприятностей, преследующих нас уже столько дней, у

нас совершенно расстроились желудки.

Впрочем, мы не создаем себе никаких иллюзий, у нас нет

никакой надежды, мы чувствуем это заранее.

1 Вне стен ( лат. ) ; здесь — за пределами старинных городских

укреплений Парижа.

583

По дороге один из нас, тот, кто должен был читать

пьесу, почувствовал перебои в сердце и страшно испугался,

что не будет в состоянии читать. Мы заходим в кофейню,

пьем по стакану грога с ромом. Вот героизм литературной

жизни!

Наконец мы в зале, где происходят читки, вполне уверен

ные в том, что нам откажут, — актеры собираются нехотя, по

одному, спрашивают, надолго ли мы их задержим; некоторые

громко заявляют, что, если это продлится больше трех часов,

они не могут остаться до конца. Тьерри здесь, он все отвора

чивает голову, избегая нашего взгляда. Протягивает нам

руку, холодную, как колодезная веревка. Актеры располага

ются на диванах, стульях и креслах в скучающих и утомлен

ных позах. Но мы решили, несмотря ни на что, прочесть эту

заранее обреченную пьесу так, чтобы она как можно глубже

запечатлелась у них в памяти. И совершенно хладнокровно,

совершенно владея своим голосом, так же спокойно, как если

бы я читал у себя в комнате, с полнейшим и высочайшим пре

зрением к тем, кто меня слушает, я не спеша читаю, в то время

как Коклен рисует карикатуры и подталкивает локтем Брес-

сана, чтобы тот посмотрел на них. Однако же остальные —

Ренье, Гот, Делоне — слушают пьесу и, кажется, заинтересо

вались ею. Этих людей, которые знают Революцию только по

Понсару *, несколько поражает настоящая, историческая Ре

волюция.

Тьерри все время сидит, прикрыв лицо рукой, и слушает

так, как будто его подвергают пытке, а в перерыве между ак

тами вполголоса переговаривается о чем-то с актерами. Перед

третьим актом, который мог бы стать для Делоне очень выиг

рышным, Тьерри надолго задерживает этого актера у камина,

как бы предостерегая его от искушения голосовать за пьесу.

Я бесстрашно продолжаю читать. И понемногу пьеса приковы

вает внимание слушателей; они то и дело взглядывают на мо

его брата расширенными от удивления глазами, словно спра

шивая себя, не имеют ли они дело с талантливыми безумцами.

Чтение заканчивается на страшных словах, которые мне позво

лительно назвать великолепными, поскольку я заимствовал их

у кого-то: «Едем, мерзавцы!» *

Раскрываются двери кабинета Тьерри, до тех пор запертые

на ключ. Ни споров, ни обсуждения; не раздается ни одного

голоса, мы слышим только, проходя мимо, как падают шарики,

и видим, через полуоткрытую дверь, ведущую в коридор, как

весь комитет, торопливо шагая, обращается в бегство. Почти

584

сразу же дверь снова открывается: появляется Тьерри с видом

более чем когда-либо сокрушенным, словно священник, входя

щий в пять часов утра в камеру осужденного на смерть, и гну

савит:

— Господа, к сожалению, должен сообщить вам, что ваша

пьеса будет принята только в том случае, если вы внесете в

нее исправления.

— Ну, конечно! Мы так и думали...

Посещение комитета уже заранее подготовило нас ко всем

махинациям Тьерри, который, разумеется, показал нашу руко

пись Дусэ и получил распоряжения от цензуры, а потом воз

действовал на свой комитет и, как всегда, при помощи своих

подлых интриг и поповской вкрадчивости, заставил его посту

пить по-своему.

— Пьеса, конечно, талантливая... Но нам всем показалось,

что ставить ее до такой степени опасно...

Мы оборвали эти соболезнования, попросив его отослать

нам нашу пьесу.

23 марта.

<...> Флобер? Да это нормандский дикарь *.

Альфонс * сказал мне на днях, что Эжен, тот, что проиграл

шестьдесят тысяч франков, сейчас хлопочет о месте и, веро

ятно, получит его. Какое же место наше правительство может

дать человеку, который был занят только карточной игрой и

проститутками? Место литературного цензора, обязанного су

дить о нравственности произведений, ставить штампы на

книги, благонравные с точки зрения Семьи, Религии, Порядка

и Собственности.

До сих пор еще не было таких богаделен для разорившихся

прожигателей жизни. А самое смешное — это то, что, поскольку