560

высокая забота. Кираса сплошь покрыта историческими и алле

горическими изображениями — император весь одет броней

барельефов, напоминающих своей лепкой каску центуриона из

Помпеи, а побледневшим, слинявшим цветом похожих на ста

рые, бледно-розовых тонов, изделия из слоновой кости. Величе

ственные и спокойные складки ткани собраны на правой руке,

держащей скипетр мировой власти, от которого сохранилась

только рукоять, совсем как палка от метлы. Царственное вели

чие Человечества. Словно меланхолическое божество Повелений.

Здесь я готов признать и провозгласить, — что, впрочем, я и

всегда признавал в спорах с Сен-Виктором, — подавляющее

превосходство греческой скульптуры. Что касается живописи,

то не знаю, может быть, в древности это и было великое искус

ство. Но живопись — это не рисунок. Живопись — это краски,

и мне кажется, что она торжествует только в странах, окутан

ных туманом, холодным или знойным, в странах, где в воздухе

всегда есть испарения, особым образом преломляющие свет, —

в Голландии или в Венеции. Я не представляю себе живописи

в ясном эфире Греции, так же как и в светло-голубом воздухе

Умбрии.

В Египетском музее. Изящество изысканных фигурок и их

прелестные покровы. Формы как бы выступают из-под базаль

тового савана, который обрисовывает и обволакивает их словно

текучей струей, без единой складки.

1 мая.

Ватиканский «Торс» несколько убивает восхищение, вызван

ное «Моисеем». В напряженной силе «Моисея» поражает изве

стная округлость, никогда не присущая совершенной скульп

туре, вялая сглаженность глины, какой вы не найдете в мра

морном теле, созданном Аполлонием. Набухшие жилы на

руках, это безвкусное подражание драматизму Лаокоона, с

жалкой педантичностью подчеркивают силу и мощь. Глаза, в ан

тичные времена привыкшие таить свое величие в тени, здесь

неудачно изображены поднятыми, и на них неприятно и по-

упадочному намечены зрачки. Словом, это изображение мощи и

вяло, и вместе с тем напыщенно.

И когда сравниваешь это большое произведение с «Торсом»,

невольно начинаешь думать, уж не был ли Микеланджело, в

своем пристрастии к преувеличенной и мучительно перенапря

женной физической силе, к подчеркнутой мускулатуре, таким

же упадочником в своей области, как Буше в своем стремлении

к изяществу.

36 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

561

3 мая.

Здесь, через некоторое время, поэтика жизни вызывает у

француза тягу ко всему парижскому. И он ловит себя на том,

что, прогуливаясь в сумерки по Корсо, бормочет, повторяет про

себя какую-нибудь грубейшую, циничную остроту в духе Грассо

или Лажье, как бы для того, чтобы вновь вдохнуть здоровый

запах парижской сточной канавы. Рим порождает тоску по

парижской шутке. < . . . >

4 мая.

«Преображение» *. Самое неприятное впечатление, которое

только может произвести живопись, если смотреть на нее гла

зами художника, — впечатление обоев. Нигде никогда не уви

дишь, — если только умеешь видеть,— такого разнобоя, такого

кричащего диссонанса тонов — синих, желтых, красных и зеле

ных, отвратительно зеленых, напоминающих цвет саржи; все

это сочетается в кричащих контрастах и испещряет персо

нажей картины желто-зелеными пятнами, подчеркнутыми

мертвенным светом, всегда дисгармонирующим с тоном

одежды, — например, желтый отсвет на лиловом или белый на

зеленом.

Но оставим жалкого колориста и посмотрим на самый ше

девр, на так называемый sursum corda 1 христианства. Хри

стос — обыкновенный frater 2, сангвинический и розовый, на

писанный, как говорят, красками, гармонирующими с освеще

нием на том свете, — тяжело поднимается в небо; ноги у него

как у натурщика. Моисей и Илья возносятся вместе с ним, по

ложив руки на бедра, похожие на бедра танцовщиков. И нет ни

чего от лучистого света, от сияния, от того волшебства, которое

даже самые скромные художники пытаются внести в свое изо

бражение неба — обители праведников. Внизу — Фавор, круг

лый холм, похожий на верхушку пирога, на котором, сплюсну

тые, словно лишенные костей, стоят три апостола-марионетки,

настоящие карикатуры ослепленных людей; еще ниже — непо

нятная смесь академических фигур, «выразительные» головы,

словно модели для копирования на школьных уроках, воздетые,

как у актеров в трагедии, руки, глаза, как будто подправленные

учителем рисования.

И во всем этом никакого огонька, ни тени чувства, которое

1 Гор е имеем сердца ( лат. ) *.

2 Монах ( лат. ) .

562

у посредственных примитивов, предшественников Рафаэля —

у Перуджино, у Пинтуриккио и у всех остальных придает по

добным сценам взволнованность сердечного сокрушения, то

святое наивное изумление при созерцании чуда, которое глазам

созерцающих придает нечто, можно сказать, ангельское.

У Рафаэля «Воскресение» носит чисто академический харак

тер; язычество сквозит у него во всем, бросается в глаза на пер

вом плане, в этой женщине, похожей на античную статую, скло

нившей колени, как язычница, сердце которой никогда не было

растрогано Евангелием. И это христианское произведение? Я не

знаю картины, более противоречащей католическому стилю и

более искажающей его изображением материального. И это во

площение сверхъестественного события, божественной легенды?

Я не знаю полотна, которое передавало бы их в более обыден

ном истолковании и в более вульгарной красоте. <...>

6 мая.

< . . . > В Ватикане.

«Торс» — единственное в мире произведение, которое мы

воспринимаем как полный и абсолютный шедевр. Для нас это

прекраснее всего, прекраснее Венеры Милосской, чего бы то ни

было. Он укрепляет нас в той мысли, у нас уже превратив

шейся в инстинкт, что высшая Красота — это точное, ничем не

искаженное изображение Природы, что Идеал, который стара

лись ввести в искусство второстепенные таланты, всегда ниже

красоты, заключенной в Правдивости. Да, вот божественная вы

сота искусства — этот восхитительно человеческий Торс, кра

сота которого проистекает из воспроизведения жизни; этот

кусок груди дышит, эти мускулы работают, внутренности тре

пещут в этом животе, который переваривает пищу. Потому что

его красота именно в том, что он ее переваривает, хотя Вин

кельман по-дурацки отрицает это, думая тем самым оказать

честь великому произведению.

После «Торса» разочаровываешься во всех великих произве

дениях и во всех мастерах. Это единственная вещь, вышедшая

из рук человека, совершенней которой ничего нельзя себе пред

ставить.

Воскресенье, 19 мая.

В Италии в конце концов начинаешь тосковать по серым

краскам. И если на обратном пути идет дождь, тебе кажется,

что ты уже на родине. Снова в Париже...

36*

563

10 июня.

< . . . > После того как повидаешь людей, поживешь на свете,

начинаешь колебаться, что предпочесть: радости несчастных

или радости счастливых; то есть думаешь, не лучше ли, в сущ

ности, скотское воскресное пьянство голодного бедняка, чем все

отравленные наслаждения какого-нибудь Ротшильда или

Морни?

20 июня.

Я выношу с Выставки такое впечатление, словно мое я пере

неслось в будущее и смотрит на современный Париж как на ста

ринную редкость. От всех витрин, где в систематическом по

рядке выставлено настоящее, веет прошлым, смертью и исто