замка, говорит, покаянно и сокрушенно разводя руками: «При

ходится, ничего не поделаешь!»

Окна выходят в сад, где видны розы и голубка, стоящая на

разбитом горшке. Он предложил нам груши «дамские ляжки»,

471

и когда мы расхохотались, услышав это название из его уст, он

покраснел под своей сизой бородой. Сейчас ему нужно читать

требник и грузить в лесу терновник. Но он уж как-нибудь побы

стрей управится, чтобы поспеть к обеду. А потом он получил со

рок франков и не знает, как с ними быть: очень хотелось бы

приобрести четыре лакированных подсвечника по пятнадцать

франков пара, или покров, или паникадило для алтаря святой

девы; и он очень просит не говорить епископу, что не произно

сит проповедей.

21 августа.

Любопытный тип священника — этот аббат Минь, воро

тила по части издания католических книг. Он устроил в Вожи-

раре типографию, где собрал священников, лишенных, как и он

сам, права совершать требы, жуликоватых расстриг, всяких

Обмани Смерть *, бывших в неладах с церковью, которые как-то

при появлении полицейского комиссара испуганно ринулись к

дверям. Ему пришлось крикнуть им: «Ни с места! Это к вам не

относится: он проверяет, нет ли незаконных перепечаток...»

Здесь выпускаются творения отцов церкви, энциклопедии в

пятьсот томов. Затем этот аббат ведет еще торговлю другого

рода, удваивающую его доходы. Продавая книги приходским

священникам, он берет часть платы за эти книги в виде бон за

отслуженные обедни, с подписью епископа. Это ему обходится

на круг по восемь су за бону; а перепродает он их по сорок су

в Бельгию, где священники не могут справиться со множеством

обеден, на служение которых делались вклады еще со времен

испанского владычества... Вот уж подлинно биржа обеден!

Париж, 25 августа.

< . . . > Мы приступаем к работе. Чувствуем, что освободи

лись от безмерной тоски, охватившей нас по возвращении, так

что все нам казалось тусклым, скучным и надоевшим. По-види

мому, к нам опять вернулась наша уравновешенность. Работа

действительно придает жизни устойчивость, подобно балласту.

12 сентября.

< . . . > Выйдя вместе с Буйе, мы заходим в кофейню напро

тив театра Французской Комедии. Какой-то невзрачный юноша

все вертится вокруг нас, наконец решается подойти к Буйе и

выпивает с нами кружку пива. Этот тип нынешней литератур

ной богемы — неизвестный поэт. Длинные волосы, разделенные

472

пробором, прядями падают ему на глаза. Он их отбрасывает

жестом одержимого или маньяка. У него воспаленный взгляд

галлюцинирующего, маленькая головка онаниста или куриль

щика опиума, деревянный и безумный смех, словно застреваю

щий в горле. В общем — нечто нездоровое и неопределенное,

наподобие Филоксена Буайе.

Беседуем о фантастике, о Гофмане, о По, которого я окрес

тил Гофман-Барнэм; * затем Буйе спрашивает его: «А как ваш

трон в Греции?» — «Ах, не говорите мне о нем!» — отвечает

юноша, и он начинает свою историю — образчик всей фанта

стичности нашего времени.

У него возникла мысль сделаться королем Греции, когда там

открылась вакансия, — прыгнуть из пивной прямо в Парфенон.

Он хотел выставить свою кандидатуру с помощью телеграммы в

«Таймс» и ее перепечатки в Париже. Свои притязания он обос

новал ссылкой на двух своих родственников: одного — в Лон

доне, лорда Бэкингема, другого — в России, господина де Вилье,

губернатора Сибири. Он разыскал Перейра и предложил ему

десятимиллионное кредитное предприятие в Греции. Он рассчи

тывал воздействовать на императора своей лондонской теле

граммой. «Боже мой, ведь император тоже верит всему, что на

печатано», — рассуждал он. Короче, он столько хлопотал, что

кое-чего все-таки добился: он говорил с императором. Он атако

вал его, представ перед ним в загримированном виде, переоде

тый, сгорбленный, увешанный иностранными орденами — ни

дать ни взять отвергнутый король Греции. Император был этим

ошарашен. Он сказал ему: «Господин граф, я подумаю...»

Да, я забыл сказать, что это маленькое существо зовется

граф Вилье де Лиль-Адан. Он похож на человека, ведущего свое

происхождение от тамплиеров, через канатных плясунов.

Прочитав Светония, удивляешься, что понятия добра, зла,

справедливости могли уцелеть при Цезарях и что римские им

ператоры не убили человеческую совесть.

Самая рассудочная из страстей, скупость, порождает наи

большее безумие.

Изучать мужчин, женщин, музеи, улицы, постоянно иссле

довать живые существа и предметы, подальше от книг — вот

чтение современного писателя. Нужно быть в гуще жизни.

473

Среда, 14 сентября.

< . . . > У воображения тот недостаток, что все его создания

логичны; действительность не такова. Например, я читаю в га

зете описание религиозной выставки: все в ней последова

тельно, от портрета графа Шамбора до фотографии папы. Так

вот! Я припоминаю, что видел у г-на Монталамбера портрет

монахини: это была одна из представительниц его семьи в

XVIII веке, одетая в театральный костюм. Вот неожиданность,

несообразность, нелогичность жизненной правды. <...>

22 сентября.

<...> Страсть, изображенную в наших книгах, мы извлекли

из своего мозга, из содрогания нашего разума: один из нас был

дней восемь любовником некоей добродетельной женщины,

а другой три дня любовником десятифранковой шлюхи. Итого,

одиннадцать дней любви на двоих.

26 сентября.

< . . . > Какие превосходные общественные сооружения воз

двиг бы я, если б я был императором! Театр, библиотеку, боль

ницу, зоологический сад, дворцы для Развлечений, для Мысли,

для Болезни, для Народа!

Будьте уверены, что человек нашей эпохи, который пишет

о Красоте, Истине и Добре, — дурен лицом, лжец по своей при

роде и интриган по ремеслу.

Тревожась за нашу «Жермини Ласерте», в лихорадочные

последние дни работы над нею, я видел сон, будто бы я отпра

вился с визитом к Бальзаку, который еще жив, в какое-то пред

местье, в дом, наполовину сходный с шале Жанена и наполо

вину — с домом, когда-то виденным мною, уж не помню каким.

Мне казалось, что в окрестностях происходит большое сра

жение и дом Бальзака — что-то вроде штаб-квартиры. Я думал

так не потому, что видел солдат, но по той внутренней убежден

ности, которая бывает во сне. Однако, припоминаю, во дворе я

видел составленное в козлы оружие, а в комнате, где я ждал,

были разостланы на полу военные карты.

Спустя немного времени пришел Бальзак, — плотный, с мо

нашеским лицом, как его изображают на портретах. На нем

было походное одеяние армейского священника. Я знал, что ни

когда с ним не виделся, но он встретил меня как знакомого.

474

Я рассказал ему о моем романе и заметил, что об истерии он

слушал с отвращением.

Затем вдруг, внезапно, как это бывает в снах, я забыл, зачем

пришел, и стал говорить с ним о его делах и расспрашивать о

ого замыслах. В моем сне он был глухим, я был вынужден кри

чать ему в уши, а он говорил тихо, как говорят глухие, так

тихо, что я почти не слышал его ответов. Я спросил, будут ли

завершены его военные романы. Он отрицательно покачал голо

вой: «Нет, нет... Ах, хитрец, я ведь вижу, куда вы гнете!» И я

понял, что он говорит о борделях на Венсенской дороге. «Ну

что ж, я их видел, но только видел... Только видел...» — повто

рял он печально.

Дальше — пробел, как в текстах Петрония. Затем он сказал: