шают дам на танцы, потянув их сзади за ленты чепца. Общий

вид отвратительный — порок, не прикрытый роскошью.

Возле оркестра составилась кадриль, танцоров окружили,

потому что среди них была одна-единственная на всем балу

красивая женщина, еврейка, Иродиада, тип женщины из числа

тех, что под вечерок торгуют на улицах почтовой бумагой.

Какой-то мужчина начал танцевать необычайный канкан.

В своей неистовой акробатике он изобразил всю сущность низ

ких свойств у простонародья XIX века — типы, карикатуры,

отвратительную картину разнузданных движений, шаржирован

ные образы канализационных рабочих, как их рисует Домье.

405

«Это Додош», — с гордостью сказал мне простолюдин, стоявший

от него неподалеку... Женщина, еврейка, вскидывала вытяну

тую ногу, и вы видели на мгновение на уровне головы кончик

ботинка и розовую голень. Делая последнюю фигуру, Додош,

польщенный тем, что на него смотрят трое мужчин в баль

ных шляпах — а мы были единственные в таких шляпах, —

схватил свою партнершу в охапку и швырнул ее прямо в ор

кестр.

Среда, 11 февраля.

Обед у принцессы. Присутствуют Сент-Бев, Флобер, Нье-

веркерк, Резе из Лувра, г-н и г-жа Пишон, — г-жа Пишон изу

чает персидский; она устремляет на нас истерический взгляд

сорокалетней женщины.

Принцесса очень нервна и склонна ниспровергать основы:

«Когда я читаю Волабеля, я зла весь день». — «Вы его читали

сегодня, принцесса», — говорит Ньеверкерк.

Да, в этой женщине видна, и даже очень видна, итальянка,

подпорченная примесью Бонапарта.

Вечером — нападки на Монье (Анри) и яростные высказы

вания о прекрасном в искусстве.

Когда у нас вырывается резкое или злое словцо, Сент-Бев

смотрит на нас так, словно мы змеи; он подает нам руку лас

ково, но несколько сдержанно.

Возвращаемся вместе с Флобером, прежде чем взять фиакр,

полчасика беседуем с полуночной откровенностью. Говорим

о его романе на тему современности *, куда он хочет вместить

все: и движение 1830 года, в связи с любовной историей одной

парижанки, и картину 1840 года, и 1848 год, и Империю.

«Я хочу океан вместить в графин». В сущности, оригинальный

способ писать романы: увлечен археологией, читает Верона и

Луи Блана!

Никто, от верхов общества и до его низов, ни один человек

из большого света или из народа, мужчина или женщина, не

будет вам признателен за весело проведенный вечер, за три-

четыре часа душевной радости: они будут вам более благодарны

за монету в сто су.

<...> Читая предисловия, написанные Мольером, я замечаю

непринужденный, почти приятельский тон автора по отношению

к королю. Даже в лести он избегает низости, потому что обле

кает ее в своего рода мифологическую форму. С той поры досто-

406

инство писателя порядком упало, по крайней мере в обраще

нии. Ныне между властью предержащей и автором такое же

расстояние, как между хозяином и слугой.

14 февраля.

Наши обеды по субботам * — просто прелесть. Разговор ка

сается всего. Каждый принимает в нем участие. Сегодня при

шел Ньеверкерк — типичный человек нынешнего режима: хо

рош красотою Геркулеса и преданного пса, смотреть на него

приятно, внешне очарователен, внутренне безмерно пустой;

мужчина XVIII века во всем, кроме ума, вылощенный эгоист,

эпикуреец и ничего больше, радуется, что в прошлом имел боль

шой успех в любви и что теперь занимает хорошее положение,

что художники гоняются за ним, что он камергер, что допущен

к охоте в Рамбулье, а в остальном — занят исключительно

женщинами; в искусстве видит только то, что имеет оттенок

галантности, интересуется, в сущности, только милыми непри

стойностями; его идеал, если бы он решился в этом признать

ся, — карты-портреты Ригольбош.

У нас новый гость — его привел доктор Вейн, — это Ножан

Сен-Лоран, адвокат. Он начинает с того, что произносит три

фразы, три глупости — не те глупости, которые могут сорваться

у любого, а те, что составляют его сущность, определяют его

целиком. Физиономия широкая, плоская. Чувствуется дурак,

интриган, низкий человек, вышедший из низов. <...>

В сущности, наша абсолютная независимость, — если иметь

в виду заботы о будущем, — ото всего официального, священ

ного, академически признанного должна казаться Сент-Беву

ниспровержением всяческих основ — его привычных взглядов,

священных для него авторитетов, всего, что он в силу жалких

своих предрассудков привык почитать. Мы должны казаться ему

людьми другой породы, другого века, других нравов. Несмотря

на свою подлинную любовь к литературе, Сент-Бев всегда жерт

вовал ею (и часто довольно позорно) из-за служебного поста

или политического имени того или иного писателя, историка,

оратора или даже просто своего собеседника. У Сент-Бева нет

нашей дерзкой независимости, которая позволила бы ему рас

ценивать человека по его подлинным качествам: Пакье — по его

бессодержательности, Тьера — по его неспособности и Гизо —

по его глубочайшей пустоте. < . . . >

Разговор опять переходит к литературе. Упоминают имя

Гюго. Сент-Бев вскакивает, точно его укусили, выходит

из себя: «Шарлатан, шут! Он первый стал спекулиро-

407

вать на литературе!» Флоберу, который говорит, что больше

всего хотел бы быть в шкуре этого человека, Сент-Бев отвечает,

и совершенно справедливо: «Нет, в литературе никто не захо

чет не быть самим собою; можно пожелать приобрести некото

рые качества кого-то другого, но оставаясь при этом самим

собой».

Впрочем, не отрицает того, что у Гюго есть большая способ

ность увлекать других за собой.

«Он научил меня писать стихи... Однажды в Лувре мы смот

рели на картины, и он объяснял мне живопись, но я все забыл

с тех пор... У этого Гюго колоссальный темперамент! Его парик

махер рассказывал мне, что у Гюго борода втрое гуще, чем у

других, что из каждой луковицы у него растет по три волоса,

что об его бороду ломаются все бритвы. У него рысьи зубы.

Он разгрызает персиковые косточки... И при этом — какие

глаза!.. Когда он писал свои «Осенние листья», мы почти каждый

вечер поднимались на башни собора Парижской богоматери,

чтоб посмотреть заход солнца, — меня-то это не очень привле

кало, — и он оттуда, с такой высоты, мог разглядеть цвет платья

мадемуазель Нодье, на балконе Арсенала».

Такой темперамент может быть источником силы для гени

ального человека. Но все, кто нас окружает, забывают о том,

что подобная мощь сопровождается и недостатком — грубостью.

Физическая грубость гениальных людей передается их творче

ству. Чтоб в произведениях была тонкость, изысканная грусть,

чтоб струны сердца и души трепетали от редкостных и восхи

тительных вымыслов, нужна некоторая болезненность. Тело

должно пройти сквозь крестные муки, надо стать как бы распя

тым Христом своего творчества, как Генрих Гейне.

22 февраля.

< . . . > До наших времен поэт был ленивцем, задумчивым и

сонным лаццарони. Теперь он стал тружеником, всегда рабо

тает, всегда делает заметки, как Гюго. Нынче гений — это за

писная книжка!

28 февраля.

Обед у Маньи. Шарль Эдмон привел к нам Тургенева * —

этого русского, который обладает таким изысканным талантом,

автора «Записок русского помещика», «Антеора» и «Русского

Гамлета».

408

Это очаровательный колосс, нежный беловолосый великан,

он похож на доброго старого духа гор и лесов, на друида и на

славного монаха из «Ромео и Джульетты». Он красив какой-то