А потом путь за гробом, из часовни до кладбища Монмартр
и через все кладбище, разросшееся, словно город, — долгий путь
по грязи, путь мучительный, бесконечный... Наконец, монотон
ный голос священника, руки могильщиков, медленно спускаю
щих скользящий на веревке гроб, словно большую бутыль вина
в погреб, стук земли, падающей на крышку гроба, сначала звон
кий, потом еле слышный.
Весь день я сам не свой, не понимаю, что делаю, все говорю
невпопад.
20 августа.
Мне необходимо еще раз пойти в больницу: ведь между
моим посещением Розы в четверг и внезапной ее кончиной на
следующий день остается для меня что-то неизвестное — агония,
о которой я ничего не знал, обстоятельства этой внезапной
смерти; я гнал от себя мысль об этом, но она упорно возвра
щалась. Я хотел знать все подробности — и страшился узнать
их. Я как-то не мог поверить, что она в самом деле умерла, —
мне казалось, она просто исчезла. Мое воображение все возвра
щалось к последним ее часам, я мысленно воссоздавал их ми
нута за минутой, я словно ощупью искал их по ночам, и они
казались мне еще страшнее под покровом неизвестности.
И вот сегодня я собрал все свое мужество. Вновь увидел
я эту больницу, знакомого привратника, по-прежнему цвету
щего, жирного, от которого разит здоровьем, как от пьяниц ра
зит вином. Я прошел через коридоры, где солнечные лучи
играют на бледных лицах выздоравливающих, на их улыбках,
и позвонил у дверей, скрытых за занавесью. Мне открыли, и я
очутился в приемной, где в простенке между окнами возвы
шается нечто вроде алтаря с гипсовой мадонной; стены этой
24
Э. и Ж. де Гонкур, т. 1
369
холодной, голой комнаты почему-то украшены двумя картин
ками в рамках, писанными гуашью, — виды Везувия; бедняжки
выглядят словно озябшими и чувствуют себя явно не на месте.
Из-за полурастворенной двери слышалась болтовня сестер ми
лосердия с детьми, радостные возгласы, взрывы смеха, что-то
такое свежее, порхающее, словно это в птичьем вольере поет
само солнце. Две-три сестры милосердия в белых одеяниях, в
черных чепцах прошли мимо стула, на котором я сидел, потом
одна из них остановилась передо мной.
Она была мала ростом, плохо сложена, с некрасивым и доб
рым лицом, с каким-то жалким бесформенным носиком. Это
была сестра милосердия из палаты св. Жозефины, где лежала
Роза; она рассказала мне о ее последних минутах: в то утро
живот у нее опал и не причинял уже таких страданий, она
чувствовала себя гораздо лучше, почти совсем хорошо, — о, она
была так рада этому, так полна надежд, — и вдруг, едва только
ей стали перестилать постель, как у нее внезапно хлынула
горлом кровь — она даже не успела почувствовать, что умирает,
в несколько секунд все было кончено... Я ушел из больницы
с чувством огромного облегчения, словно сбросил с себя ка
мень, — я избавился наконец от мучительных мыслей о ее пред
смертном часе, о том, что она, быть может, испытывала страх
в ожидании смерти, ужас при ее приближении, и я почти счаст
лив, что смерть сразу, одним ударом, скосила ее бедную душу!
Четверг, 21 августа.
Вчера я узнал о бедной умершей Розе, чье тело еще не
успело остыть, нечто совершенно невероятное,— ничего более
поразительного я не встречал за всю жизнь. Я совсем сражен.
Новость была до того удивительной, до того ошеломляющей,
что я и сегодня еще чувствую себя ошеломленным. В течение
нескольких минут передо мной открылась вдруг тайна страш
ной, ужасающей жизни этой несчастной девушки.
Все эти покупки в долг, расписки, данные различным по
ставщикам, все это получило самое неожиданное и самое чудо
вищное объяснение.
У нее были любовники, и она им платила. Сыну владелицы
молочной лавки, который обирал ее, она обставила комнату;
потом еще одному она носила наше вино, цыплят. Скрытая от
всех жизнь — ужасающий разврат, ночи напролет, проведенные
вне дома. Припадки чувственности, такие неистовые, что лю
бовники говорили: «Кто-нибудь из нас — или она, или я на
370
этом испустим дух!» Страсть к мужчине — все равно, к одному
или к нескольким сразу, — захватившая все ее сердце, все ее
мысли, все ее ощущения, страсть, в которой слились воедино
все недуги этой несчастной женщины: чахотка, рождающая
бешеную жажду наслаждений, истерия, безумие.
От сына владелицы молочной лавки у нее было двое детей.
Один из них прожил полгода. Несколько лет тому назад она
легла в больницу якобы на излечение, — оказывается, она ро
жала. У нее было такое болезненное, такое безудержное, все
поглощающее влечение ко всем этим мужчинам, что ради них
она — такая честная, такая бескорыстная — обкрадывала нас,
да, да, из каждого стофранкового столбика она вытаскивала
одну двадцатипятифранковую монету, — и все это лишь ради
того, чтобы ублаготворять своих любовников, чтобы содер
жать их.
А после всего, что она совершала вопреки собственной воле,
наперекор своей честной натуре, ее охватывала такая тоска и
раскаяние, такое мучительное чувство своей вины, что в этом
аду, куда все дальше и дальше толкали ее неутолимые желания,
ей нужно было забыться, уйти от самой себя, — и она стала
пить, пить, лишь бы не думать о том, что будет завтра, не пом
нить о том, что мучит сегодня, чтобы хоть на несколько часов
погрузиться в полное бесчувствие, в то полуобморочное состоя
ние, в которое она впадала порой с утра, когда, убирая постели,
бывало, сваливалась на одну из них и уже не в силах была
подняться до самого вечера!
Какую щемящую тоску, какой ужас она таила в себе!
Несчастная! Как обливалось, должно быть, ее сердце кровью,
как терзала ее совесть — и сколько было постоянных оснований,
сколько причин, сколько поводов для этого! Прежде всего, ее
не могли не преследовать временами мысли о боге, о запахе
серы в преисподней, о геенне огненной. А постоянная, жалив
шая ее по всякому поводу ревность; а презрение мужчин, ко
торые очень скоро, вероятно, переставали скрывать свое отно
шение к безобразной ее внешности; а ревность к новым любов
ницам — всем этим женщинам, которые хвостом ходили за
сыном владелицы молочной лавки... И вот она так стала глу
шить вино, что однажды дома, мертвецки пьяная, упала на пол
и у нее сделался выкидыш! Как ужасна эта правда, обнажив
шаяся под сорванным покровом; мы словно вскрываем женский
труп и внутри его исследуем отвратительную язву.
Теперь, когда мне кое-что рассказали, я могу представить
себе все, что она выстрадала за эти последние десять лет. Лю-
24*
371
бовное безумие, в которое она бросалась очертя голову; страх
перед нами — вдруг мы догадаемся или получим анонимное
письмо; вечное опасение, что мы обнаружим недостачу денег;
ужас при мысли, что ее выдаст кто-нибудь из поставщиков;
эти запои, такие изнурительные, так истощившие ее тело, что
она превратилась чуть ли не в девяностолетнюю старуху; созна
ние, что она, всегда такая гордая, опозорила себя связью
с любовником соседской служанки, этой воровки, этой мерзавки,
которую она всегда презирала; и при всем этом беспокойстве
из-за денег — презрение мужчин, ссоры из-за ревности, припадки
безумного отчаяния, навязчивые мысли о самоубийстве, — ведь
однажды я оттащил ее от окна, из которого она высунулась так,
что чуть не вывалилась на мостовую; и, наконец, эти приступы
слез, как нам казалось, беспричинных; а в то же время — глу
бочайшая, кровная привязанность к нам обоим, беспредельная