Теряя скорость, самолет прокатился по взлетно-посадочной, заложил под конец крутой поворот и вырулил к ангару.

Полковник Лунев встречал меня у трапа. Мы обменялись рукопожатием.

– Ну как там? – Голос у полковника едва ощутимо дрогнул.

Я пожал плечами. Ненавижу общие вопросы. «Как там?» Да никак. Ни там, в столице готовой сгинуть в ядерной войне южной страны. Ни там, в столице страны северной, которая сгинет на пять минут раньше или позже. Ни здесь, на крошечном клочке земли, разделяющем эти страны. На перешейке, где в тщетных попытках уберечь венерианскую цивилизацию обретается горстка советских миротворцев.

– В Москву радировали? – обреченно спросил я.

– Да, конечно. Ваши доклады отправили экстренной связью. Все четыре.

– И что?

– Как обычно, – полковник криво усмехнулся. – Просят соблюдать осторожность и проявлять терпимость. Напоминают о политике невмешательства, самоопределения. Всё то же самое.

Подкатил шикарный лимузин, подарок советскому посольству от сеньора Очоа, президента Саулии. В президенты Очоа выбрали лет пятнадцать назад, а потом забыли переизбрать.

Мы покинули крошечный аэропорт, пронеслись мимо космодрома, миновали казармы. Когда достигли наконец жилой зоны, полковник спросил:

– Сколько осталось, по-вашему?

Я не сразу понял, о чем он. Я думал совершенно о другом. Думал о Лауре. О ее точеных, распахнутых в стороны ножках, о тонком почти неуловимом аромате, от нее исходящем, о ее руках, еще недавно обнимавших меня, о черных влажных глазах, о…

– Сколько осталось? – повторил полковник.

– Что вы сказали? – вернулся я к действительности. – Ах да. Не знаю. Год. Полгода. Месяц. Может быть, и того меньше.

– Глупо, – сказал полковник. – Мы могли бы спасти их. Хорошо, пусть не всех, пусть только южан, эта северная сволочь того не заслуживает. Примитивный десант, хватило бы пяти линейных крейсеров. Элементарный блицкриг, считай, учебный, с минимальными потерями. С нашей стороны, я имею в виду, им бы, разумеется, досталось изрядно. Три-четыре превентивных удара с орбит по ракетным базам. Пара упреждающих по аэродромам. Потом десант. Заняло бы от силы неделю.

– Считайте, я этого не слышал, – сказал я.

– Да бросьте, полпред. «Не слышал», – сказал полковник, как сплюнул. – Что вы сделаете? Доложите о моем вольнодумстве? Валяйте. Меня выпрут в отставку. Исключат из партии. Полагаете, я хоть на минуту пожалею об этом? Хоть на секунду, полагаете, пожалею? Проклятье! Да лучше гнить где-нибудь под Саратовом, чем сидеть здесь на пороховой бочке и ждать, когда на голову свалится носитель средней дальности.

Он опустил голову и замолчал. Он знал, что я согласен. И я знал, что он знает. Только говорить об этом было нельзя. Ему, командиру дислоцированного на Венере ограниченного воинского контингента – нельзя. А мне, полномочному представителю Советского Союза, послу при обоих венерианских правительствах – тем паче.

Двое суток я добросовестно пробездельничал. На третьи выбрался на свет божий. Шел мелкий косой дождь, задувал промозглый ветер с океана, тучи надежно обложили солнце. Я поднял воротник плаща, нахлобучил на глаза шляпу и отправился в полпредство.

В кабинете было пусто. Товарищ Бессонов, мой зам и помощник, он же по совместительству секретарь и личный пилот, отсутствовал. Я уселся за стол и перебрал бумаги. Директивы из Москвы, поступающие в астрономических количествах, не читая, отправил в поглотитель. Бегло пролистал местные cводки, заботливо распечатанные Бессоновым. Отправил их вслед за директивами и подключился к Сети.

В личной почте меня ждало письмо от Лауры. Я невольно покраснел, прочитав его. Лаура не привыкла стеснять себя условностями. На прекрасном литературном саулийском она подробно излагала, что испытывала, когда мы были вместе. И выражала желание повторить это как можно скорее.

«Как можно скорее» означало через полтора местных месяца. Столько я провел при кабинете президента Саулии, столько же мне теперь предстояло пробыть в Нарсии при дворе ее канцлера.

Его Совершенство канцлер Штольц, единоличный и абсолютный диктатор Нарсии, назначил аудиенцию через два часа после моего прибытия. Здесь всё делали быстро, в этой военизированной, превращенной в дисциплинарный лагерь стране. Быстро отдавали приказы и немедленно их выполняли. Быстро принимали решения и споро их воплощали. Быстро жили. И умирали тоже быстро.

Аудиенц-зал был полон народу неопределенного статуса. Замершего по стойке «смирно» индивида в стандартном сером мундире, серых же брюках и тупоносых шнурованных ботинках можно было принять за человека государственного. Можно было и за офицера штурмовиков в штатском. А можно – за душегуба из диктаторской личной охраны, умельца дел заплечных и дел палаческих.

Я увидел Грету, когда пересек аудиенц-зал по прямой и оказался прямо перед диктатором, в пяти шагах от него. Грета стояла у Штольца за спиной, в компании четырех нарсийских красавиц. Она тоже была в сером, как и прочие, но грубое мешковатое сукно ее не уродовало и даже не портило. Длинные светлые волосы оттеняли строгое лицо с холодными серыми глазами и тонкими губами в струнку.

Впрочем, я знал, как эти глаза умеют меняться и заволакиваться, а губы – раскрываться и становиться чувственными и сладкими.

Я сдержанно поклонился и принялся по-нарсийски зачитывать рутинное приветствие. Его Совершенство внимал с плохо скрываемым нетерпением. И едва я добрался до заверений генсека в уважении и добрых намерениях, канцлер резко поднялся и вскинул руку.

– Довольно, – каркнул он. – Мы здесь не любим церемоний и предпочитаем обходиться без них. У меня есть предложение к правительству СССР, конкретное и прямое. Я передам его вам с глазу на глаз. А теперь, господа!.. – повысил голос диктатор.

Десятки пар каблуков разом щелкнули, затянутые в серое нарсийцы замерли.

– А теперь оставьте нас одних.

У входа в аудиенц-зал нас досматривают со всем усердием – еще бы, пять самых красивых женщин страны. Символы нации. Мясо идеальной формы. Стоя за спиной диктатора, мы олицетворяем чистоту, строгость, благородство… Ха! Один только отбор Прекрасных нарсиек – образец благородства и строгости. У Бригит лошадиные ступни, но она генеральская дочь. Задница Ингрид едва втискивается в форменные платья, но Ингрид – любовница вице-канцлера. Сутулая Эльза – сестра крупного фабриканта. Хельга – племянница начальника охраны, и это важнее, чем жидкие волосы. Удивительное дело, но я не родственница и не любовница. И отбор в число Прекрасных прошла на общих основаниях.

Отбор этот канцлер Штольц впервые объявил десять лет назад. Видимо, в столице свежие и красивые девки закончились. Помню, мать сказала мне, двенадцатилетней: «Лицо, фигура и девственность, Грета. Ты должна сохранить их. Это твой шанс выбраться из провинции, попасть в столицу…»

Что ж, лицо сохранить оказалось довольно просто. Фигуру – чуть сложнее. Гимнастика, плавание и силовые единоборства: по четыре-пять часов в сутки. С девственностью пришлось труднее всего. И потому, что отбоя не было от желающих меня ее лишить. И потому, что к совершеннолетию я уже с ума сходила от неудовлетворенных желаний.

В результате в столицу я попала. Оказалось, что резиденция Его Совершенства не в лучшую сторону отличается от стылого маленького домика на нарсийских задворках. Да и с чего бы ей отличаться…

Двадцать лет назад генералу Штольцу удался военный переворот. Свержением и казнью президента этот плюгавый подонок не ограничился. Добрую половину государственной верхушки он перебил, оставшихся в живых раскидал по тюрьмам. Бывших соратников велел расстрелять, недовольных и несогласных – вздернуть, так что вскоре страна превратилась в военный лагерь.