Но все это – те празднично-глянцевые страницы нашей французской жизни, те туристические забавы, которыми я могла нещадно делиться со своими московскими подружками, предварительно по-царски осчастливив их колготками, – те страницы, за которыми скрывались трудовые будни…

«Мы спиной к спине у мачты против тысячи вдвоем» – вот подлинный лозунг тех наших дней. Французская жизнь для русских людей – на самом деле испытание тяжкое. Мы были все же чем-то вроде экзотических животных, которыми хозяева любуются, гордятся, хвастают, за которыми бережно ухаживают, стараясь соблюдать рацион и режим, но которых совсем не понимают. Тиская, нечаянно наступают на хвост, а могут порой и забыть накормить…

Если Жан не из жадности, а просто по рассеянности не оставлял нам франков на карманные расходы, то запуская магнитную карточку в автоматический турникет метро, я с ужасом соображала, что это ведь мой чуть ли не месячный оклад во ВГИКе, а твой – и того меньше. У нас на Родине тогда уже началась эта безумная гонка цен, этот беспредел с конвертацией и чахлое непоспевание зарплат… Над каждым франком и сантимом я тряслась, прикидывая, как много можно купить на них в Москве, кормила тебя в Париже тайком, когда никто не видит, пшенной кашей из привезенной с собой крупы…

А наши убогие одежки? Это в Москве мы могли чувствовать себя хорошо и даже авангардно одетыми, а во Франции… Англичане, как известно, все узнают о человеке по тому, как он говорит: возраст, соцпроисхождение, образование, профессия, уровень доходов. Чуть ли не количество детей и кошек в семье вычисляется по произношению и словарному запасу. Бедная Элиза Дулиттл – быть в ее шкуре – кошмар! Французы, бросив самый беглый взгляд на человека, мгновенно определяют магазины и фирмы, из которых шарф, пиджак, брюки и обувка. Пиджачная пуговица расскажет о ее носителе французу абсолютно все – от люльки до могилки.

Я читаю лекцию в Париже, в киношколе. Я радуюсь тому, как жадно смотрят студенты наши вгиковские фильмы, действительно, намного лучшие, чем у них. Я говорю и чувствую, что им интересно, что они слушают, отвечаю на вопросы… И вдруг холодею – на мне туфли из «Тати»! Я вижу по взгляду одного из мальчишек: он это вычислил… Какой позор и стыд для режиссера и профессора…

Вообще это постоянное чувство какой-то бедности, ущербности, второсортности… Французы – страшные националисты, впрочем, как и все, наверное, народы. Гордятся своими традициями и обычаями, не любят тех, кто не знает этих обычаев и традиций, не может или не хочет им следовать. А сами… Бесконечно вспоминается «Скромное обаяние буржуазии», копится усталость, раздражение, злость…

Ну почему утром все, вылезая из постелей, бредут с закрытыми глазами сначала сразу пить кофе с круассонами, а только потом начинают мыться, одеваться, краситься? Ну почему моются не нормальной мочалкой, а какой-то дурацкой мягкой варежкой? Почему так редко и неохотно едят по домам, а чаще тащатся в рестораны и своих гостей волокут туда же?!! Почему почти не имеют вешалок в прихожих, а шубы и пальто чаще всего заносят в хозяйскую спальню и бережно укладывают на широкий сексодром?!!

И это, не говоря уже о пододеяльниках, которых просто нет; кошках, которых не подзывают по-человечески «кис-кис», а как-то по-уродски чмокают; о собаках, которые хорошо питаются и оставляют под ногами слоновьи кучи…

А пятница??? Общенациональный сексуальный день, когда по всем телеканалам – одна порнуха, дети ткнуты спать чуть ли не с шести вечера, звонить неприлично, в гости ходить – тем более…

Зато как сближает нас окружающая языковая стена! Мы прочно замкнуты друг на друге, изолированы, как в капсуле, от окружающего чужого мира! Какое счастье, какой покой – остаться хоть поздно ночью наедине и говорить по-русски, делиться событиями очередного сумасшедше напряженного дня…

Работа наша была не очень заметной, даже скорее тайной и точнее, не работа, а борьба. Даже, может быть, – война. Воевали мы сначала с французским, а дальше и с мировым масонским бюрократизмом и жадностью. На самых первых этапах существования твоих лож во французском послушании мы наивно пытались выколотить из масонских начальников деньги.

Ну, в самом деле, – по-большевицки рассуждали мы, – у них огромное здание, в котором по пять «храмов» на каждом этаже, музей, ресторан, библиотека, офисы… И это только в Париже, А в каждом провинциальном городе! У них аккуратно собираются взносы, причем в валюте, естественно! Стабильное, сытое, застрахованное житье… У нас же… Развал страны, обвал рубля… Какой тут «храм», какие взносы? Ведь должны, должны же французские «братья» по-братски поделиться с русскими! В процессе строительства невидимого и бесплотного «храма» в своей душе, должны они построить нам заодно и «храм» реальный, материальный. В Москве… Ведь по-нынешнему курсу для них это копейки!

Таков был подтекст тех бесчисленных бумаг, обращений, призывов, которые мы писали центнерами, и которые были наполнены романтическим порывом и благородством бедных рыцарей, радеющих за дело правое… Мы мотались по бесконечным кабинетам, встречам и посиделкам, непрерывно звонили и договаривались о новых письмах и новых встречах.

Сердца простых людей, рядовых масонов, наши вопли как-то трогали. Они старались, как могли, при всей своей французской жадности, помочь. Приносили чемоданы обносков, привозили в Москву лекарства, крупы, сахар, мыло. Одному из наших «братья» даже «Ладу-Ниву» купили. До того, правда, старенькую, что рассыпалась она на месте, прямо в Париже, не преодолев даже кольца Переферик… А они-то ведь на ней в Москву как бы ехали! Сэкономить на билетах хотели?

Огромную готовность помочь бедным русским выразили «братья» из Великой Ложи – те, которые создали ложу «Александр Пушкин». Они купили конфет и еще какие-то кулечки с рисом и какао и начали собираться в экспедицию. Нас с тобой пригласили на выставку теплых исподников, купленных специально для такого дальнего похода Константином.

Константин Мильский был следующим шампиньоном «русского» масонства в Париже, поразившим нас не меньше предыдущего – кавалера Ордена Почетного Легиона. Он был также стар и уважаем, происходил из харбинской колонии, китайским владел как русским и французским, имел опыт сидения в коммунистической тюрьме при режиме Мао, считал себя на этом основании большим советологом и обожал особый китайский деликатес – тухлые утиные яйца.

С чисто еврейским апломбом этот бывший узник-мятежник-китаист и русолюб отечески наставлял тебя, мнил себя в перспективе главой и лидером «вольных каменщиков» на своей исторической родине. Он строил какие-то тайно-дерзкие планы, интриговал втихаря против «братьев» из Великого Востока, сплетничал, помогал нам писать письма и возил на ужин к богатому толстому китайцу-художнику.

+ + +

Непробиваемая стена французской бережливости даже не дрогнула под градом наших писем. Не качнулась под натиском хождений, встреч, прошений. Больших начальников Всемирного Ордена ревнителей свободы, равенства и братства на жалость не возьмешь!

Ты со своей дохлой энергетикой ужасно уставал от этой безнадеги, ныл, впадал в отчаяние, рассказывал мне, что у тебя и где, и как болит, мечтал все бросить, доползти до Москвы и залечь на родном кухонном диване. Меня же нерешаемость задачи только взбадривала. Я как-то инстинктивно начала молиться Богу. Истерически злобно и страстно умоляла Его не оставлять тебя, послать какое-то облегчение и решение проблем. Быть может, Бог меня услышал?

Третьим старцем французского масонства был Михаил Васильевич Гардер.

Я думаю, он тоже был евреем. Из тех, которые рассказывают еврейские анекдоты, считают себя русскими и подсмеиваются над некрещеными и обрезанными. Хотя, «еврей крещеный – все равно, что вор прощеный», – говорят в народе.

Внешность Гардер имел не просто еврейскую, а жутко мефистофельскую – с тонким, длинным, хищным, загнутым вниз над узкими губами носом, с масляно-черными, очень живыми, пронзительными и даже обжигающими небольшими глазами. Очень маленького роста одутловато-толстое, на тонких семенящих ножках старое тело было ему уже явно в тягость и сильно затормаживало его лихие устремления.