На следующий после этого день у нее побывало, наверное, человек пятьдесят, целый день народ шел и шел.

Мы у нее спрашивали:

— Ну расскажи. Что он тебе сказал? Что делал?

— Он пришел, — отвечала она.

И ничего, кроме этого «он пришел», вытянуть из нее было нельзя.

Дура-баба, что и говорить!

Через несколько часов кое-что узнать все же удалось. Так вот, выпал первый снег. Все вокруг сделалось белым-бело. Ланглуа пришел к Ансельмии. В дом не вошел. Открыл дверь и крикнул:

— Ты дома?

— Конечно, дома, — отвечала Ансельмия.

— Иди сюда, — сказал Ланглуа.

— А зачем? — спросила Ансельмия.

— Не спорь, иди, — сказал Ланглуа.

— Сейчас, только брошу лук в суп, — отвечала Ансельмия.

— Скорее, — сказал Ланглуа.

— Голос у него был такой, — рассказывала Ансельмия, — что я тут же бросила свой лук и поспешила к нему.

— А какой голос? — спросили мы. — Говори. Приедет прокурор, сама знаешь. Он тебя заставит говорить.

— Ладно, чего от меня хотите, — сказала Ансельмия. — Сердился он, вот и все!

— Ланглуа?

— Да, голос у него был сердитый.

— Ладно. Значит, ты вышла, и что, он был сердитый?

— Да нет, совсем не сердитый!

— Как он выглядел?

— Как всегда.

— Не больше?

— Что не больше? Да нет, как всегда.

— Он не был похож на сумасшедшего?

— Он? Да вы что? Сумасшедшего? Ничего подобного! Нет и еще раз нет, у него был вид как всегда.

— И не злой был вид?

— Да нет же. Говорю вам: как всегда. Вы ведь знаете, у него всегда был вид не очень веселый. Вот он и не был веселым. Был вежливый, а то как!

— Ладно. А что он сказал?

— Он сказал мне: «У тебя гуси есть?» Я отвечаю: «Есть гуси; а зачем?» — «Принеси мне одного». Я говорю: «Они не очень жирные». А он настаивает. Ну, я говорю: «Тогда пошли». Зашли мы в сарай, поймала я одного.

Тут она умолкает. Мы ее теребим:

— Ну давай же, рассказывай дальше.

— Ну и вот, — говорит Ансельмия… — Это все.

— Как все?

— Так. Все. Он говорит мне: «Отруби ему голову». Я взяла секач и отрубила голову гусю.

— Где?

— Что где? На колоде, известное дело.

— А где была колода?

— За сараем, где же еще.

— А что делал Ланглуа?

— Стоял в стороне.

— Где?

— За сараем.

— На снегу?

— О, так снегу-то мало было.

— Да говори же ты, — продолжаем мы ее теребить.

— Да ну вас, надоели, — сказала она. — Говорю же я вам, что это все. Раз я вам говорю, что все, значит это все, чего вам еще надо. Он говорит: «Дай». Я и дала ему гуся. Он взял его за лапы. И стал смотреть, как кровь вытекает на снег. Потом, немного погодя, вернул его мне. И говорит: «На, возьми. И уходи». Ну, я и пошла с гусем в дом. Подумала: «Он, наверно, хочет, чтобы я его ощипала». Ну, я и стала ощипывать. Когда ощипала, посмотрела, а он стоит все на том же месте. Не сдвинулся ни на шаг. Смотрит под ноги, на кровь гуся. Я говорю ему: «Я ощипала, господин Ланглуа». Он не ответил и даже не пошевельнулся. Я подумала: «Не глухой же он, слышал тебя. Когда захочет, тогда придет и возьмет». И стала опять варить суп. Смотрю, уже пять часов. Стало смеркаться. Выхожу я за дровами. А он все там же стоит. Я опять ему сказала: «Я ощипала, господин Ланглуа, можете его забрать». А он ни с места. Тогда я опять вошла в дом, чтобы взять гуся и отдать его ему, а когда вышла, его уже не было.

Вот что он, по-видимому, сделал. Вернулся к себе и до ужина не выходил. Дождался, когда Сосиска возьмет в руки свое вязание, а Дельфина сядет, сложив руки на коленях. Как всегда, открыл коробку с сигарами и вышел в сад покурить.

Только вот закурил он в тот вечер не сигару, а взрывной патрон с динамитом. И когда Дельфина с Сосиской увидели в саду, как обычно, огонек, был он не огоньком сигары, напоминающим фонарь экипажа, а тлеющим фитилем.

И вот в глубине сада вспыхнуло огромное золотое пламя, осветившее на секунду ночную тьму. То голова Ланглуа разлетелась во все стороны и стала размером со Вселенную.

Кто сказал: «Король без развлечений — несчастнейший из людей»?

Маноск,

1 сент.- 10 окт. 46 г.