С этого момента крики раздавались днем и ночью. Всякая деятельность прекратилась. Люди ничего не делали, только ждали. Потому что пули разили направо и налево так, будто кто-то, установив ружье на прицельный станок, стрелял точно в цель. Иногда жертвой становился мужчина, идущий по тропинке, и тогда он катился, словно подстреленный заяц, иногда женщина у очага, и она тогда падала лицом на раскаленные угли. Семья из трех-четырех человек могла сидеть под деревом, и вдруг отец начинал кричать, и нужно было вставать и бежать. Его бросали одного, потому что он уже умирал, и помочь ему было невозможно. Жена и дети вспархивали, будто стая куропаток, и опускались за каким-нибудь кустом. А иногда невидимый стрелок обрушивался и на эту компанию. Едва успевали они перевести дух, как мать или кто — нибудь из детей вскрикивал, и снова хлопали на бегу юбки, а на земле оставался еще один умирающий, бьющийся в судорогах последней агонии.

Все чаще встречались стражи без ружей, а брошенные ружья валялись на траве или стояли прислоненные к дереву.

Глаза мертвых были наполовину прикрыты тяжелыми, давящими веками, сквозь ресницы можно было рассмотреть цвет этих неподвижных глаз. Болезнь, словно сжигавшая тела молния, оставляла в неприкосновенности цвет глаз, смотревших из-под полуприкрытых век. У некоторых умерших молодых женщин, чьи тела были обтянуты бледной кожей, под которой виднелись сгустки отравленной крови, живыми казались только длинные загнутые ресницы, прикрывающие чистой воды сапфиры, изумруды или топазы. Щеки были фиолетовыми, но сквозь сжатые почерневшие губы всегда выглядывал алый, как мак, кончик языка, удивительный, тошнотворно-непристойный, так нелепо контрастирующий с цветом полуоткрытых глаз. Однажды взглянув, было уже невозможно оторваться от этого лица, несмотря на гордый, вызывающий, презрительный, неподвижно устремленный вдаль взгляд этого распростертого в грязи, иногда уже гниющего и разлагающегося тела.

Днем снова стояла сильная жара.

Анджело пытался ухаживать за некоторыми из этих больных. Рабочие говорили о методе Распайя[18] и очень верили в камфору. Но они считали ее скорее профилактическим средством и носили в мешочках на шее, словно ладанку. Несколько решительных мужчин присоединились к Анджело. В короткие мгновения между началом приступа и смертью они пытались поить больного настоем шалфея. Но сраженные пулей умирающие впадали в неистовство, и судороги корчили их, как тростинку. Чтобы удерживать их, пришлось сделать нечто вроде смирительной рубашки. Анджело держал голову больного, в то время как другие пытались просунуть горлышко бутылки между сжатыми зубами. Считалось, что кровопускание тоже может помочь. Но кровопускание, сделанное неумелыми руками при помощи перочинного ножа человеку, бьющемуся в конвульсиях, превращалось в чудовищную бойню. Впрочем, и шалфей, и кровопускание, и камфора были абсолютно бесполезны.

И тем не менее каждый раз, услышав крик, Анджело вскакивал (однажды он прибежал и увидел группу детей, пытавшихся запустить воздушного змея). Его внимание стали привлекать люди, внезапно закрывающие глаза руками, потому что часто приступ начинался с ослепления; или те, кто спотыкался на ходу, так как иногда головокружение, какое-то своеобразное опьянение предвещало смерть.

— Не нравится мне все это, — сказал Джузеппе. — С этой их привычкой повсюду шляться они могут явиться умирать рядом с нами. У людей, право же, нет совести. Раз приступ начинается внезапно, так и сидели бы у себя. Они могут упасть на Лавинию, на тебя или на меня. И уж во всяком случае, испачкать траву вокруг нашего жилища. С этой болезнью шутки плохи.

Джузеппе скрестил руки на груди. Время от времени он скрещивал также указательный и средний пальцы левой руки и прикасался ими к своему виску, к виску Лавинии и Анджело.

— Мне не нравится также то, что делаешь ты. Пусть себе умирают, не вмешивайся. Что они тебе? Я — твой молочный брат, Лавиния — моя жена, не говоря уж о том, что в детстве мы играли вместе. И вот, помогая совершенно посторонним людям, ты рискуешь принести нам заразу и отправить всех нас на тот свет.

Он не мог скрыть страха, да, впрочем, и не старался его скрывать, считая это совершенно естественным.

В его голосе звучала угроза, он говорил, вплотную подойдя к Анджело. Тому в конце концов надоело, что ему дышат в лицо, и он с силой оттолкнул Джузеппе.

Началась драка. Лавиния с большим интересом наблюдала за ними. Некоторые удары Джузеппе, будь Анджело менее проворен, могли бы быть смертельными. Но от одного из ударов Анджело у Джузеппе пошла носом кровь, он лег, уткнувшись носом в траву, и стал яростно царапать землю, всхлипывая, как ребенок. Лавиния была очень довольна. Но тут же стала утешать его. Он целовал ей руки. Она его заставила сесть. Анджело с ужасом смотрел на свои окровавленные кулаки. Наконец они обнялись все трое.

Кругом умирало столько людей, что некоторые стали подумывать, а не лучше ли вернуться в город. Рабочие кожевен заявили, что дубовая кора, которая вымачивается у них в чанах, предохраняет лучше, чем сельский воздух, и ушли вместе со своими семьями. Но на следующий день после их ухода вернулся один маленький мальчик и сказал, что все остальные умерли, как только пришли в город. В живых осталась еще одна женщина. Она вернулась на холм к вечеру. Она рассказала, что все улицы покрыты галькой и грязью, нанесенной недавними проливными дождями, и что едва мужчины принялись разгребать этот ил, как стали падать словно мухи, а за ними женщины и дети. И все это за несколько часов, так что они даже не успели войти в дома. Она потеряла двух сыновей, мужа и сестру; маленький мальчик, который вернулся раньше нее, тоже остался совсем один.

На соседнем холме дела шли не лучше. Небольшие группки людей неподвижно сидели там в стороне друг от друга. Этот холм находился по ту сторону долины, куда потоком были унесены палатки лазаретов. Он буквально сбрил с лугов всю траву, оставив от них один твердый костяк. Вот там-то и скопился этот отравленный ил, если судить по клубившемуся над долиной туману. С начала эпидемии почти всех мертвых хоронили там в огромных ямах, засыпанных негашеной известью. Заполненные трупной жижей ямы и раньше потихоньку булькали, а теперь, после проливных дождей, они вскипали пузырями и пенились, словно кастрюли с каким-то омерзительным варевом. Оттуда доносилось какое-то потрескивание, и над ними клубился зловонный пар.

— Надо уходить, — сказал Джузеппе. — Больше здесь оставаться нельзя. Уйдем куда-нибудь подальше в лес.

Но тут появились несколько человек из охраны и долго разговаривали с ним. Это были шестидесяти — семидесятилетние старики. Ружья были при них. Почти все они потеряли свои семьи, и в последнее время у них появилась привычка долго, не мигая, смотреть на своего собеседника. С ними был молодой человек лет двадцати. Его тоже не пощадила холера, отняв у него молодую жену, с которой он не прожил и трех месяцев.

Джузеппе принял все возможные меры предосторожности и говорил, почти все время прикрывая рот левой рукой. Он обращался главным образом к молодому человеку, который, кажется, имел большое влияние на остальных. Тот говорил резко, то и дело бросая взгляд на Лавинию. Он неоднократно произносил слово «долг», и каждый раз осиротевшие старики одобрительно качали головами.

— Они сошли с ума, — сказал Джузеппе. — Они принуждают меня остаться. Но подожди, я сказал им кое-что такое, что заставит их задуматься.

И действительно, прошла только одна ночь, а наутро эти люди пришли снова. Молодой человек не осмеливался смотреть на Лавинию. Он сказал, что они подумали и решили и в самом деле перебраться подальше в лес, добавив, что он и еще пять-шесть человек согласны остаться здесь, чтобы поддерживать порядок и хоть немного помогать больным. Джузеппе пылко одобрил их решение, заговорил о народе, о его благородстве, о том, какой он подает пример и как самоотверженно «служит идее». Свою речь Джузеппе сопровождал выразительными жестами, забыв о предосторожностях.