И никто не мог сказать, откуда залетела искра — из бруссы, из сарая или из-под кипящего на огне котелка.
Сгорело все или почти все; мрачная и безжизненная стояла брусса, протягивая к небесам почерневшие культяпки обугленных стволов. От хижин и оград остались лишь колья, рассыпавшиеся от малейшего дуновения ветра.
И Голо-обезьяна, Голо, в течение многих лун находивший убежище и пропитание в Кёр-Самба, удрал оттуда с опаленной спиной и сожженным до живого мяса задом, дрожа с головы до ног. Голо вернулся в бруссу.
Ибо он, живший в ту пору в Кёр-Самба, пострадал так же, как и люди в Кёр-Самба, если не больше, от этого злополучного пожара!..
Задолго до того Голо наделал столько вреда лесному народу, что пришлось ему для безопасности укрыться в деревне. Приютила его семья старого Самбы, самая многочисленная и, стало быть, самая гостеприимная во всей округе. Еды здесь всегда хватало, а дети были не злее и не проказливее, чем в других семьях, и потому Голо соглашался сидеть на привязи у старого песта, вбитого посреди двора женщинами, которые хотели спокойно толочь свое просо, без помех тушить кус-кус, варить рис на обед, не опасаясь, что Голо, по своему обыкновению, сунет нос и запустит лапы в ступу, котелок или калебас. Одни только дети слышали все те грубости и мерзкие непристойности, которыми Голо осыпал взрослых, корча рожи, кривляясь, вертясь и прыгая на цепи, плотно охватывавшей его тело. Детишки называли Голо ласкательным именем «Бубу» и весело распевали вокруг него, хлопая в ладоши в такт прыжкам обезьяны.
И вот… все сгорело в бруссе и на полях! Вместе с деревней сгорело и жилище старого Самбы! Лишь немногое удалось спасти. Собравшись на площади перед жилищем старого Самбы, его домочадцы смотрели, как пламя, уже пожрав ограду, бушует на соломенных крышах и стояках хижин. И вдруг самая младшая дочка последнего сына Самбы заплакала и закричала: «Там остался Бубу! Позабыли Бубу!» И женщины заголосили: «Позабыли Бубу! Вай! Бубу! Бедный Бубу!»
Мор, первенец старшего сына Самбы, схватил топор, перебежал через двор, где все уже сгорело почти дотла, и тремя ударами разрубил цепь, опоясывавшую Голо-обезьяну. И Голо — с опаленной спиной, сожженным до живого мяса задом и вылезшими из орбит глазами — в три прыжка очутился на площади, а вокруг него еще громче запричитали домочадцы Самбы и его односельчане:
— Бедный Бубу! Вай, Бубу!
Тут — в первый и последний раз — Голо заговорил со взрослыми. Он поведал им очень немного, сказал всего три слова, но эти три слова шли из самой глубины его нутра:
— Кав-на-де! — Что означает: «Чуть не издох!»
* * *
Итак, Голо возвратился в бруссу.
Как тут было уныло, какое опустошение!
Поиски пищи стали теперь единственной заботой всех зверей, и никто, кроме Буки-гиены, не заметил возвращения бывшего жителя деревни Кёр-Самба.
Любопытная и злая Буки все пыталась ловко выспросить у Голо-обезьяны, отчего у него так порыжела спина и зад стал багрово-красен. В конце концов Голо объяснил:
— Я хотел доказать тупицам в Кёр-Самба, что это я поджег их деревню. Ведь они обещали дать сушеного мяса поджигателю, который выполнит за них это трудное дело.
— Как? — прогнусавила Буки. — Что ты такое говоришь?
— Ну да! По напрасно я садился на горящий факел и терся спиной о ствол тамаринда, сгоревшего еще накануне: они не хотели мне верить, просто и слышать ничего не хотели. Эти дураки уверяли, будто я недостаточно ловок и не мог бы так хорошо все проделать.
— Значит, они тебе не поверили?
— Они не дали мне и кусочка мяса, а ведь у них три амбара набиты им.
И Буки двинулась по тропе в Кёр-Самба, но сначала она заняла у Лёка-зайца (который, пряча улыбку, слушал их разговор) его тама́. Тама — это очень маленький барабан, но величайший из болтунов.
Нелегкое дело — отстроить хижины и возродить село. Усталые мужчины, женщины и дети отдыхали на площади, заваленной кольями, лианами да скудными остатками соломы. Над площадью возвышался баобаб с пожухшими листьями — в его тени прежде беседовали и держали совет старейшины деревни.
Пять резких звуков раздались в знойном воздухе нолей. Им откликнулось эхо в жидкой тени баобаба:
— Н’донг! Н донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!
Дети и женщины прислушались.
— Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!
Теперь и мужчины насторожились.
— Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!
Дети бросились туда, откуда доносились неожиданные звуки. Но тут появилась Буки-гиена, она держала под мышкой свой тама и уже издали кричала:
Это я подожгла! Я деревню сожгла!
Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!
И в прошлом году бруссу я подожгла!
Это я, я сама,
Это я подожгла!
Я деревню сожгла!
Когда, распевая так под бой барабана, гиена подошла совсем близко, ее попросили повторить слова песни.
И все с хохотом столпились вокруг Буки, а она, польщенная таким вниманием, все твердила:
Это я подожгла! Я деревню сожгла!
Я лес подожгла и деревню сожгла!
Это я подожгла!
Это я подожгла!
А шаловливый тама подтверждал:
Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг! Н’донг!
Наконец Буки умолкла и спросила:
— Ну, где же сушеное мясо, обещанное за поджог?
— Мясо за под…! — удивились дети, но взрослые не дали им договорить.
Вместо дубинок в ход пошли колья, обрушившиеся на спину барабанщицы. И Буки никогда потом не рассказывала, как ей удалось спастись бегством из Кёр-Самба, и не хотела объяснять, почему с того самого дня так отвис ее зад.
* * *
С помятыми боками, еле волоча ноги, потеряв тама и все еще горюя о недоставшемся ей сушеном мясе, Буки-гиена вернулась в бруссу. А там Лёк-заяц но приказу Гаинде-льва, царя зверей, созывал всех четвероногих обитателей бруссы.
После пожара жизнь была нелегка, охотиться становилось день ото дня труднее.
Лишь крылатое племя меньше других пострадало от бедствий, причиненных огнем.
И вот Гаинде-царь призвал всех подданных от мала до велика и распорядился: «С сегодняшнего дня охотиться будем вместе!»
Подданные тотчас согласились:
— Дё лё, Н’Диай! Дё лё! (Правильно, государь, правильно!)
— Я решил, что, пока не установим новый порядок, все мы, четвероногие звери, не будем нападать друг на друга.
— Дё лё, Н’Диай! Это правильно!
— Теперь мы будем охотиться лишь за пернатыми, которые, словно в насмешку над нами, ничуть не пострадали от злополучного пожара.
— Правильно, государь, правильно!
— Каждый должен приносить мне свою добычу. А я все буду делить по справедливости!
— Правильно, государь, правильно!
— И я не потерплю при дележе никакого ропота, жалоб, вздохов и недовольных мин!
— Дё лё, Н’Диай! Дё лё!
* * *
Буки в жизни своей никогда не охотилась, она только кралась по пятам за Гаинде-львом, Сег-пантерой или за кем-нибудь из зверей помельче и питалась остатками их добычи, а еще чаще брела за Пуло-пастухом, который перегонял свое стадо на новые пастбища, ведь на его пути всегда оставалась падаль — околевшие от старости животные. Давненько, правда, не осмеливалась она идти следом за Лаобе, продавцом калебасов и ступ своего изготовления: палка Лаобе слишком часто гуляла по ее спине в отместку за старую неповоротливую ослицу, у которой Буки вырвала кусок ляжки.
Из страха перед Гаинде-львом гиена умолчала о побоях, нанесенных ей в деревне, и не осмелилась отказаться от принудительной охоты.
К тому же она рассудила, что эта общая охота, в особенности охота на крылатую дичь, будет ей только на руку.
