С минуту Юра молчал, уставившись на них, они — на него.

Трофим Денисович сердито взглянул на сына:

— Это что за штуки, Сережка? Почему вдвоем пришли?

Сергей, все еще изумленно глядя на Юру, проговорил:

— Не знаю, батя, я один… Ей-богу, один шел…

— Один шел, а хвост за собой привел? — насмешливо сказал Трофим Денисович, явно не веря Сережкиным словам. — И назад не оглядывался? А если бы немца привел или курултаевца? А? И врешь, вот что скверно… Все! Вышел ты из доверия.

Юсуф бесстрастно надраивал шомполом ствол кавалерийской винтовки. Гриша-матрос с интересом слушал.

— А теперь ты, Юрка, скажи, как дело было, когда Сергей позвал тебя с собой. И кто еще знает, куда вы отправились. Может, Коля сейчас придет и его батька с ножницами? Или графская дочь?

Юра обиделся. После той ночи, когда он был у Гриши разведчиком и никому ничего не сказал, даже Сереже, — тебе не доверяют… с курултаевцем сравнивают… Он бычком уставился в землю.

— Никуда Сережа меня не звал. Мы и не виделись три дня. Я пошел на охоту с рогаткой и вдруг увидел его впереди с ружьем. Очень рассердился, что он меня не позвал. Пошел за ним, как следопыт. Хотел неожиданно испугать… И ничего я о вас не знал, никому не говорил… и говорить не собираюсь! — сердито, с обидой сказал Юра и повернулся, чтобы уйти.

— Ну, стой! Какой горячий!.. Придется, Трофим, поверить хлопцам. Вроде не брешут… Скажи-ка, Юра, когда мы с тобой в последний раз виделись? Забыл я что-то…

— Еще при советской власти, — не моргнув, ответил Юра.

— Так… Точно, Юра… Нет, не брешут хлопцы, — еще раз повторил матрос. — А раз так, садись, Юра, и молчок… Приказы выполнять надо, хоть умри! Военная тайна!

Юсуф развел маленький, но жаркий костер, почти без дыма. Несколько ощипанных перепелок он насадил на прутик и зажарил над углями. Ух, и вкусный же запах! Юра мгновенно съел две штуки. Хотел попросить для Оксаны, но постеснялся.

— Можно, я пойду поищу перепелов?

— Сиди, дадим тебе штук двадцать. С утра мы набили их много. Как колонисты и немецкие офицеры поднимают на Георгии охотничью пальбу, так и мы здесь с Юсуфом не зеваем. Стреляем под их шум, — объяснил Трофим Денисович. — Так расскажи, Гриша, что с нашим флотом в Новороссийске случилось? В Феодосии ты, наверное, точно про это узнал. А то здесь слухи разные ходят. Хочешь — верь, хочешь — не верь…

Матрос помрачнел, ссутулился. Пиджак ему был узок, и он со злостью скинул его, отбросил в сторону.

— И не спрашивай, Трофим… Сами, своими руками потопили мы родные корабли! Душа горит! Но нужно было… Потопили, а немцам не отдали своей боевой силы! Братва в Феодосии рассказывала, так поверишь: самые отчаянные черноморцы, десять смертей на своем веку повидавшие, плакали, как ребятенки. Черные повязки под бушлатами на руку надели в знак траура. Да-а… Выжать из нашего брата слезу — это многое значит!.. Эх, Трофим!

Юра даже испугался, увидев на лице матроса выражение такой боли.

— Не психуй, Григорий, не барышня! — прикрикнул Трофим Денисович. — Рассказывай, как дело было, почему?

Немного успокоившись, Гриша продолжал:

— Ну, ты знаешь, что за два дня до первого мая, перед самым приходом немцев в Севастополь, снялись наши корабли с якорей и темной ночью, с притушенными огнями ушли в Новороссийск. Приказ советского правительства из Москвы выполнили: «Сохранить черноморский боевой флот для дела революции». Линейные корабли «Воля» и «Свободная Россия», пять крейсеров, пятнадцать миноносцев, транспортные суда. Силища!.. Германцы, конечно, локти кусают, требуют вернуть флот. «Иначе, — грозят они, — начнем военные действия, захватим Новороссийск, заберем флот силой». А в Новороссийске, надо сказать, очень горячо. Белоказаки, деникинская офицерская армия, вся контра с тылу жмет, к морю рвется. А Москва далеко и сама геройски отбивается. Со всех шестнадцати румбов жмет, наседает на нее заграничная и собственная контра. Колчак, чехословаки, Юденич… А тут германский ультиматум — отдавай флот, иначе крышка. И вот товарищ Ленин шлет письмо в Новороссийск, командующему и комиссару флота. Мой дружок на бумажку письмо Ленина списал, а я каждое слово запомнил: «Ввиду явных намерений Германии захватить суда Черноморского флота, находящиеся в Новороссийске, и невозможности обеспечить Новороссийск с сухого пути… Совет Народных Комиссаров… приказывает вам с получением сего уничтожить все суда Черноморского флота… находящиеся в Новороссийске. Ленин».

Ну, тут началась в Новороссийске полундра. На каждом корабле чуть не драка: кто — «за», кто — «против». Базар! Меньшевики, анархисты, белое офицерье уговаривают вернуться в Севастополь. Несколько кораблей ушло. Вслед им подняли сигнал: «Позор изменникам Родины».

Добрался из Москвы в Новороссийск посланец Ленина, кронштадтский большевик, отчаянный флотский комиссар. Лично Ленин его послал, перед отъездом имел с ним беседу. Комиссар все объяснил экипажам, сумел наказ Ленина матросам в сердце вложить. А через полсуток истекает срок германского ультиматума! Поняли экипажи и честные офицеры — надо! Нет теперь другого выхода.

Восемнадцатого июля все наши родные корабли были потоплены в Новороссийской бухте. На всех мачтах вьется сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!»

— «Погибаю, но не сдаюсь!» — глухо повторил Гриша, отвернулся и вытер глаза кулаком, на котором синел большой нататуированный якорь.

Мальчики не шевелились. Глаза их стали влажными. В горле Юра вдруг ощутил комок, который никак не удавалось проглотить… «Мы из Севастополя — не сдаемся!» — вспомнились ему последние слова матроса-ревкомовца, которые тот прокричал с плотины.

А Гриша продолжал:

— Две с половиной тысячи матросов и офицеров с затопляемых кораблей в струнку выстроились на стенке гавани. Сняв бескозырки и фуражки, они молча смотрели, как погружаются в волны их корабли. Потом кто-то тихо затянул «Вы жертвою пали…». А один седой штурман с крейсера запел: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу, не сдается наш гордый «Варяг»…» Три четверти Черноморского военного флота легли на дно Цемесской бухты…

Тут уж Гриша, не таясь, вытер слезы.

— Миноносец «Керчь» потопил торпедами корабли, а потом ушел в Туапсе. Команда открыла кингстоны и покинула его. Эсминец пошел ко дну. Перед этим с его борта пошла радиограмма: «Всем. Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец «Керчь»… Вот и все, Трофим!

Мальчики шли домой. Юра нес за плечами здоровенную связку — двадцать пять перепелок. Оба молчали. Сережа был уже без ружья. Он его оставил Трофиму Денисовичу, передал вместе с какой-то запиской. Принес записку и Юсуфу.

Уже к концу пути Юра сказал:

— В тысяча восемьсот двенадцатом году, когда Наполеон в Москву забрался, его выжгли оттуда огнем. Москва сгорела, но Наполеон из нее бежал.

— Ага… Знаешь, Юра, я слышал, что в Симферополе и Феодосии существует Союз рабочей молодежи. При профсоюзах, — ответил, как будто невпопад, Сережа. — Хлопцы и дивчата там вместе книжки читают, тайно собираются. Листовки против немцев и Сулькевича на стены наклеивают. Там не только ребята с фабрик. Есть и гимназисты, и ученики городских училищ, которые за советскую власть. Одного эскадронцы поймали с листовками. Били, мучили, где взял листовки, кто дал! Он ни слова. Так и умер, ничего от него не добились…

У поворота на Пилав они попрощались. Первый раз, как взрослые, пожав друг другу руки.

6

Сентябрь выдался на редкость жарким. По городу слонялись истомленные, обозленные люди. Черные гусары уже не сидели на своих толстых конях, будто аршин проглотив, а покачивались в седлах небрежно, иногда даже вытащив ноги из стремян и болтая ими в воздухе. На базаре немецкие солдаты тайком продавали и выменивали на вино казенные одеяла, керосин, сапоги.

Доносились вести, что в городах Крыма бастуют, бастуют, бастуют… Табачники, металлисты, аптекари, железнодорожники, батраки… Уже не пугаются люди свирепых приказов и арестов. Даже на стены немецких комендатур и полицейских участков кто-то наклеивает большевистские листовки. Появилось много листовок на немецком языке с обращением к солдатам кайзера.