– Молчи‚ жидовское отродье‚ – пригрозили со скамейки.

– Да что же это такое‚ на самом-то деле? – хором завопили бульвары. – Что он своих-то обзывает?

– Какой он мне свой? – сказали. – Бердичевский волк ему свой. Талмудист крещеный. Славянофил пархатый. Обрезанный недорезанный.

И все повернулись к нему:

– Рассказывайте.

Он сразу сник‚ жирненький говорок‚ сломался на глазах‚ масляный колобок‚ похудел и осунулся‚ раскололся и выложил начистоту.

И вот что они узнали:

Пришло время‚ подперла беда‚ стало ему неуютно в нижней‚ ответственной конечности‚ и пошел говорок к крупному специалисту‚ старичку-сморчку‚ спустил без лишних слов форменные галифе: "Беспокоит‚ батько". А сморчок с первого взгляда: "Фимоз. У тебя‚ братец‚ фимоз". – "Щё це таке?" – "Це‚ – говорит‚ – нехорошо. Омрачит твое це сладкие моменты близости с супругой. К непоправимым приведет последствиям при отправлении надобностей. Оперировать‚ – говорит‚ – надо твое це и немедленно". Говорок подумал-подумал и так сказал: "Режь‚ батько. Кромсай-полосуй: тебе виднее. Только под местным валяй наркозом‚ чтоб не прерывать ни на секунду бесперебойное командование над вверенным подразделением". Вот народ собрался перед операционной‚ офицерско-сержантский состав с бутылками наперевес‚ телефон провели к столу‚ радиста с передатчиком‚ и крики оттуда благим матом‚ во всё время операции: "Проверить матчасть! Сменить караулы! Повысить политуровень! Батько‚ не шибко! Не шибко‚ батько! Хоть чего оставь на развод!.." Наконец‚ выкатывают. Крики‚ приветствия‚ пальба из базук‚ а за каталкой шагает старичок-сморчок‚ улыбается мерзко: "Принимайте своего еврейчика". Тут они на него полезли‚ верные подчиненные: "Ты чего такое говоришь на нашего командира‚ слепая твоя кишка? Чего говоришь?!" – "Чего говорю‚ то и есть". Хотели они его под танк кинуть‚ да командир не допустил: "Батько‚ не шути. Не шути на мене‚ батько." А тот: "Какие тут шутки? Проведено классическое обрезание. Отрезана крайняя плоть. Точь в точь‚ как у евреев". Хотели они его на мину посадить‚ да командир не дал: "Батько‚ пришивай взад. Переделывай взад‚ батько". А тот: "Что отрезано‚ того не пришьешь. Еврея‚ братец‚ не переделаешь". И ушел себе. А наутро командира в штаб. "Пиши объяснение". – "Та про что?" – "Та про всё". Сидит комиссия‚ глядит сурово‚ глаз щурит‚ как через прицел. "Расстегните. Спустите. Покажите. Выйдите". Показал‚ вышел‚ а они совещаются. "Войдите. Застегните. Слушайте". И зачитали решение: "Не еврей‚ но подделывается. Не иудей‚ но прикидывается. Не жид‚ но близок к тому". – "Разрешите идти?" – спрашивает. "Куда ж ты теперь пойдешь? Полк мы тебе не доверим. Батальон отберем. Ротой из-за тебя жертвовать не станем. Взвод не поручим. Отделение не дадим. Пшла вон отсюдова‚ израильская военщина!" И выкинули его в отставку.

– Сознался‚ жиденок‚ – ласково сказали со скамейки. – Давно бы так.

– Да как ты узнал?! – завопили завистники. – Как угадал-вычислил? Поделись опытом!

– Нюх. Чутье. Глаз-алмаз. Я ихнюю породу сквозь штаны вижу.

– У мене фимоз‚ – заныл говорок. – У мене оправдание. Как в баню иду‚ справку на него вешаю...

Ссыпались волосы. Отслаивались ногти. Крошились зубы. Лопались бронхи. Закупоривались сосуды. Выпадали грыжи. Высыпали экземы. Прободались кишки‚ толстые вслед за тонкими.

– Ваша последняя просьба?

Стоял уже у стены‚ поддерживал штаны без ремня‚ колупал ногтем кирпич – брюхо опало от переживаний:

– Сапоги дитям. Галифе жинке. А мать сыночка – никогда...

Погромыхивая на далеких стыках‚ надвигался нескончаемый обоз. Паровоз‚ вагоны чередой, и за каждым вагонным окном‚ за каждым его стеклом смутно проглядывали временем побитые фигуры. Это были они‚ привычно каждодневные‚ буднично незамечаемые‚ празднично надоедливые:

Ласковый Прищур‚

Железная Поступь Миллионов‚

Первый Среди Равных‚

Каждая Кухарка‚

Светлая Надежда Человечества.

Сидели прямо‚ глядели мертво‚ прогибали-заваливали‚ и бульвары заметно промялись под их взглядами.

– Берите почтамт‚ – говорил Ласковый Прищур.

– Нет таких крепостей‚ – говорила Железная Поступь.

– Гнев и омерзение честных людей‚ – говорил Первый Среди Равных.

– Расчищайте дорогу‚ – говорила Каждая Кухарка. – Выкуривайте из щелей.

– А в кого не попали‚ – говорила Светлая Надежда‚ – тот жив.

Воздух сипел в тормозах.

Искры сыпались из поддувала.

Патром исходила выводная труба.

Торчал машинист-страхолюдина из паровозной кабины‚ драный и косматый‚ сизоносый и багроволицый: из глаз росла шевелюра:

– Я хазаин страна. Я хазаин.

И глядел вдаль на незавоеванные еще пространства.

За кого обоз‚ тот и вождь.

Встал на пути дед голый‚ бородою обернутый‚ властно поднял руку:

– Заворачивай. Поигрались – будет. С этой эволюцией нахлебались‚ возьмемся за другую. Вот вам‚ протоплазмы‚ еще попытка.

– Да мы уж на пенсии‚ – пискнули протоплазмы с ближних и дальних скамеек. – Нам бы дотянуть до срока‚ и весь сказ.

– Цыть! Не об вас речь. Новые – они в зерне‚ в семени‚ в луковице. На пустом месте! Выхода нет.

– Есть такой выход!

Всплыл шаровой молнией борец за доброту‚ бывший застенчивый старикан – сгустком наэлектризованной злобы‚ заискрил опасными брызгами‚ сгустил вокруг напряжение до невозможного‚ предгрозовую тяжесть‚ истерическую нервозность‚ сердечную недостаточность‚ удушье и перебои. И сказал непререкаемо из глубин сгустка злыми‚ короткими разрядами:

– Есть вариант. Окончательный. Обжалованию не подлежит. На каждого одна попытка. Чтоб подобрел. И немедленно!

Мерцало опасно. Потрескивало ощутимо. Тяжелые ртутные капли отлипали по кромке‚ грузно падали на газон‚ выжигая траву‚ и борода вздыбилась‚ поискривая.

– Люди‚ – сказал дед‚ – вы на кого руку поднимаете? Ну‚ сколько можно?..

Пыхнула молния толстым‚ тугим жгутом. Коротко ударила в лоб зарядом ненависти. Разрядилась без остатка: только озоном пощекотало ноздри.

Дед грузно осаживался на колени.

На живот.

Потом на бок.

Щекой к земле.

– Ваша очередь. первая.

Взлетел кверху султан пышного дыма. Взревел паровоз устрашающим воем. Содрогался от мощи‚ пробуксовывал от нетерпения‚ торжествующе ухохатывался на околоземные окрестности.

Это включилась слепая сила без цели и смысла. Это додавливала тупая мощь без сожаления и пощады. Гнуло. Сокрушало. Заваливало и дожимало без разбора. И в навалившейся глухоте рева начался неслышный исход с бульваров.

Они уходили с Покровского молча и сосредоточенно. Они убыстряли шаг деловито и энергично. Они убегали толпой суетливо и беспорядочно. Они не подчинялись никому в своем порыве‚ и никто не подчинялся им.

На зов реки. На свежесть струи. В последнее и желанное освобождение.

И пусть с боков выстрелы. Пусть отовсюду гранаты. Мины на пути‚ рогатины с капканами‚ силовые непроходимые поля.

Через Покровский. Через малую площадь. Потом через Яузский.

Не удержать и не поворотить!

Ах‚ Яузский‚ Яузский‚ последний на пути бульвар! Кто запомнил тебя‚ кто зацепил‚ удержал в ускользающей памяти? Всё смазано на скорости.

Падали.

Застывали.

Тыкались головами о землю.

Ползли вослед и замирали на Яузском.

– Убейте меня‚ – стонал старик на параличных ногах. – Добейте меня. Только не оставляйте‚ только не забывайте...

И дергался на складном стульчике.

Оборвался Яузский нацеленным острием.

Распахнулись дома по сторонам.

Легла на пути площадь: широкая – не осилить.

Река поперек. Мост через реку. Трамвай на путях‚ одинокий вагон.

Моторчик слабенький. Вагончик старенький. Краска облупившаяся. Дуга проржавевшая. И на наружном его боку затертая‚ невидная надпись: "Трамвайное депо имени Харона".