Хроменькая бабушка с конфузливым взором и рыхлая‚ в одышке и кашле‚ старуха в черном‚ несминаемом‚ неснимаемом плаще со времен торжества идей‚ с неразлучной хозяйственной сумкой‚ которую привыкла таскать в вечной надежде на удачу.

Сухонькая мышка-вострушка с тиком поперек щеки и баба могучая‚ баба неохватная‚ в силе еще и в теле‚ что отмахивает под музыку тощей товаркой: только ноги летят по воздуху.

Старики-молодожены на медовом месяце‚ влюбленные и очарованные‚ кружатся в упоении‚ нежатся в томлении‚ наслаждаются музыкой‚ движением‚ близостью‚ прикосновением. Волосы спутаны‚ взоры горят‚ ноги летят: жизнь продолжается‚ граждане старики‚ жизнь продолжается!

Рука к руке.

Щека к щеке.

А бабка умильная приткнулась на скамейке под бочок к гармонисту‚ ручкой отмахивает томно‚ ножкой дрыгает капризно, знатоком на неучей:

– Вот я вам скажу. Вот я вам поведаю. И не поверите‚ не угадаете‚ не разбери-поймете. Дело было в войну‚ в беду‚ в самую что ни есть голодуху-невезуху. Бегу под вечер по морозцу‚ пару щеп волоку для дома: дочка у меня хворая‚ цельный день под тулупом лежит‚ чаю дожидается. Прибегу – кипяточком напою‚ без заварки-сахара: всё легше. Пробегаю проулком‚ темень египетская‚ а из подворотни басом: "Девка‚ сахарку хошь?" Я обомлела‚ ноги к снегу пристыли. "Сахарку?" – "Сахарку". – "Хочу‚ – говорю. – Оченно даже хочу. А за сколько?" Гляжу – лезет ко мне здоровое‚ кусковое‚ и голос неизвестно чей: "Бери так. Забесплатно. Дочка у тебя хворая‚ ей чайку сладкого". Смотрю: статуй белый! С ушами-бровями-ноздрями. Этот‚ как его‚ фамилий ненашенских‚ которого на плакатах пишут‚ на плечах носят‚ на стенках приколачивают. "Что ж ты‚ – говорю‚ – над бедой изгиляешься! Да у меня дочь хворая. У меня дом стылый. У меня муж стреляный..." – "Дура! Да я про тебя всё знаю‚ побольше твоего. Бери‚ пока не передумал. Он же на сахарном заводе сделан. Для выставки ихних достижений. Головастый‚ лобастый‚ в бороде – на зиму хватит‚ ежели по кусочку. Щипцы у тебя есть?" А я в сомнении: "Щипцы-то есть. А проверить его можно?" – "Можно. Лизни давай‚ куда хошь". – "Боязно‚ – говорю. – А ежели кто увидит?" – "Кому тебя видеть? Проулок пустой". – "А ты?" – "А меня‚ вроде‚ и нету". Зажмурилась я от страха‚ лизнула его в неизвестное место – слаа-адкай! "Ладно‚ – говорю. – Беру. Вот тебе за то две щепы". – "Не нужны мне твои дрова. Так‚ – говорит‚ – тепло. Волосьями обернусь и ладно". – "Да кто ж ты такой? Уж не ангел ли? Объявись хоть‚ покажись на миг: знать‚ за кого свечку ставить". А он: "Вам покажись, сразу срок схлопочешь. За надругательство над гением. Там не посмотрят: ангел – не ангел... Будь здорова‚ девка. Беги домой‚ дочку чаем пои". Сшуршал и нету. Волоку его домой‚ этого‚ фамилия ненашенская‚ жилы тяну‚ пуп надсаживаю‚ а соседка из двери: "Ты игде его сперла?" – "Наградили‚ – вру. – За ударную работу для фронта." А она от зависти: "Так тебе‚ поганке‚ и надо! Мужика у тебя нету‚ живи теперь с им. А ежели что случится‚ я первая донесу". Втащила его в комнату‚ чаю по-быстрому вскипятила: счас‚ думаю‚ ухо отколю и в кружку. А рука на него не подымается: как жа это‚ соображаю‚ ухо отбивать у статуя‚ который столько сделал для трудящегося народа‚ который недоедал-недосыпал для нашего для общего для дела? Да и соседка донесет на безухого. Сидим с дочкой‚ пустой кипяток хлебаем: гора сахара в комнате‚ а не подступись. "Маманя‚ – говорит дочка. – Давайте его лизать‚ маманя. Лизнул – и глоток. Лизнул – и другой". – "Давай‚ донюшка. Давай‚ моя умница. Только по-тихому‚ без чмоканья‚ чтоб змея не учуяла..." Сели мы возле него‚ стали кипяточком наливаться: сладкий сахарок‚ крепкий камушек‚ – надолго теперь хватит. Месяц лижем‚ другой пошел: голова малость убавляется‚ щекой тощает‚ на лицо меняется. Лезет из статуя другой мужик‚ проступает наружу, фамилий ненашенских‚ который много сделал для трудящегося народа‚ недоедал-недосыпал для общего для интереса‚ борода у которого помельче да усы пореже. Тут соседка – нос в комнату: "Ишь‚ – говорит‚ – другого ей выдали. С этим теперь жить станешь? Завели порядочки: одним всё‚ а другим ничего. У других постеля холодная. Другим и подержаться не за кого. Где‚ – кричит‚ – прежний? Куда подевала? Я его себе возьму!.." А я ей: "Какой такой прежний? Кого выдали‚ тот и стоит. Это у тебя‚ дуры‚ помутнение в памяти‚ вождей наших не отличаешь. За это можно и ответить". Тут она – шырк из комнаты. В страхе великом. А мы с дочкой дальше его лижем. Что ни вечер: чаек-сахарок. Что ни другой: сладкий камушек. Лезет‚ гляжу‚ третий наружу‚ проступает яснее‚ забивает чертами прежнего‚ – этот‚ как его‚ из нашенских‚ который недоедал-недосыпал пуще других для трудящегося для народа: бороденка редкая‚ усишки скудные‚ плешь на полголовы. "Ишь‚ – говорит соседка‚ а глаз у ней пуганый‚ – опять мужика поменяла. И чего это они к тебе липнут? Кожа да рожа – ухватиться не за что. Ты мне Ваньку не валяй‚ отвечай сразу: куды старых подевала?" – "Каких-таких старых? Они у нас вечно новые. Вечно они у нас молодые-живые-горячие. Пора бы уж знать‚ дура несознательная. За это можно и схлопотать". Тут она шырк – и в комнату. Щёлк – и на замок. И затихла на месяц. А мы снова за чаек-сахарок. Мы за сладкий камушек. Лезет из куска этот‚ без бороды вовсе‚ в одних усах‚ фамилию вспомнить боязно‚ из-за которого недосыпали‚ из-за которого недоедали для собственной для пользы‚ лезет настырно‚ будто локтями пихается‚ руками толкается‚ ногами пинки раздает. Соседка моя обомлела! "Ты‚ – говорит‚ – кто?" Со страхом-почтением. "Ты‚ – говорит‚ – прынцесса? Графиня-княгиня‚ евойная секретарша? Можно‚ я тебе полы вымою? За так за просто?" – "Мой‚ – говорю‚ – у себя. Долго мой‚ старательно‚ до самого лета. Вот тебе строгий наказ". Она и пошла за ведрами. Сидим мы с дочкой возле усатого‚ чаи с сахаром гоняем‚ сладостью наливаемся‚ глядь – лезет этот‚ калган с пупырышками: то ли нос с глазами‚ то ли прыщ с бородавками. "Маманя‚ – шепчет дочка. – Давайте его‚ маманя‚ в шкаф уберем. От греха подальше". – "Давай‚ доченька. Подсобляй‚ умница..."

И замолкла.

– Слышь‚ – сказали с бульваров‚ – теперь-то чего? Усатого давно нет. Вынимай его из шкафа‚ калган этот‚ лижи давай‚ нас на чаек зови.

– Да уж и то... Разве удержишься? На сладкое старуху тянет. Калган слизала‚ бровастого слизала‚ этого нонче долизываю – с лица никакой‚ за ним ишшо лезет...

Свесился с ближайшего спутника серый человек в скафандре‚ пугнул беспощадно:

– Бабка‚ не лижи дальше: врагом станешь. Бабка‚ много будешь лизать, скоро состаришься.

– Да я уж привыкла‚ – залебезила. – С войны с самой. Чаек-сахарок. Сладкий камушек...

– Повторяю: голова из сахара изымается из частного пользования и засекречивается. Теперь ее будут лизать в соответствующих органах. Для определения и пресечения возможных конкурентов.

И улетел по траектории.

– Бабка‚ – попросили шепотом. – Уважь‚ милая. Не тяни за душу‚ красавица. Кого ждать-опасаться? Кого лизать-подлаживаться?

– Так я вам и сказала! Знать не знаю‚ ведать не ведаю. Засекретили бабку вместе с близнятками.

И снова впряглась в кадушку.

– Я знаю‚ – сказал одноглазый. – Я всё знаю. Пора уходить‚ граждане.

Он поднимался вверх по бульвару с гармонью на груди: стройный‚ сухой‚ подтянутый.

Он уплывал‚ будто скользил‚ вдоль теплых‚ обласканных стволов‚ безостановочно и неизбежно: не закричать и не удержать.

Он исчезал‚ как исчезает туман‚ уплывает облако‚ утекает вода‚ убывает свет на закате: медленно и необратимо.

Следом плыл вальс‚ нежный и задумчивый‚ причудливый и капризный‚ что окутывал‚ опутывал‚ неприметно уводил за собой.

Ах‚ вальс‚ фокусник-вальс‚ путаник-вальс: каждому пророчишь‚ каждого морочишь‚ каждому нашептываешь свое.