Он в ответ не ревел, не дрался, не жаловался. Просто закаменел и перестал отзываться на прежнее имя. Пусть уж лучше „Гусев“ или даже „Гусак“. Или „Ин-но-кен-тий“, как принялась в отместку за его упрямство звать Гусева воспиталка Диана Ивановна (иначе – Диванна).

Он не считал свое полное имя плохим. Но оно казалось чересчур длинным и неудобным, как взрослые штаны и пиджак для пацаненка-дошкольника. Вот в дальнем будущем, когда станет Иннокентием Сергеевичем, все окажется на месте. А пока…

А пока ему хватало прозвищ. В первом классе стал он не Гусь, не Гусенок, а Морга́ла. Из-за того, что иногда дергался у глаза нервный пульс и казалось, что Гусев начинает сердито подмигивать. Он сносил прозвище терпеливо. Куда деваться-то? Такое морганье было у него с самого рожденья. Мать говорила, что это какие-то „последствия“. Сперва даже показывала „Кешеньку“ врачам, а потом оставила это дело. Мол, не смертельно же…

Затем появилось другое прозвище – Смок. Чуть позже его настоящего, почти никому не известного имени Инки.

А Инки – потому что появилась Полянка.

Это было во втором классе.

Там, во втором „Б“, Моргалу не очень дразнили и обижали, но и не очень-то любили. И приятелей не водилось. Потому что гонять футбол он никогда не хотел, накрученного (и вообще никакого) мобильника у него не было, на физкультуре он вел себя неуклюже (хотя, казалось бы, худой и гибкий), про фильмы-страшилки и диски-игрушки ни с кем не разговаривал. Ходил всегда такой, будто вспоминал что-то. Ну и „фиг с им“… Но перед весенними каникулами пришла в класс новая девочка. На просьбу Анны Романовны „скажи нам всем, как тебя зовут“ тихо сообщила: „Поля Янкина“. Была она не то что некрасивая, но какая-то слишком незаметная. Бледная, рыжеватая. Одно только отличие: горстка мелких веснушек на щеке у подбородка. Словно кто-то выпалил в нее из стеклянной трубки маковыми зернышками. Но зернышки не очень бросались в глаза. А голос у новенькой был всегда негромкий. В общем, тоже „фиг с ей“.

Может, поэтому несколько раз Янкина и Моргала переглянулись с некоторым интересом. Или с пониманием.

А вскоре случилось, что Димка Хрюк и Федька Бритов по прозвищу Майор вдвоем потянули на Гусева. Мол, будто бы в столовой он сел на Хрюково место и тем самым испортил Димке аппетит. А он сам, что ли, сел? Дежурная учительница посадила, потому что его, Гусева, место оказалось занято каким-то дебильным четвероклассником. Он, Гусев, так и объяснил это Хрюку и Майору, но тем ведь не объяснений хотелось, а повыпендриваться за счет не очень-то боевитого Моргалы (хотя раньше они к нему ничего не имели). Моргала это понял и после новых претензий сказал, чтобы эти двое катились… ну, понятно куда. И приготовился отмахиваться (а что делать-то?).

Происходило это в закутке у столовой, где дверь в посудомойку. Место малолюдное, едва ли кто-то в нужную минуту придет на помощь, окажется рядом. Но… оказался. Оказалась то есть. Неизвестно почему возникла здесь Янкина. Плечом отодвинула Хрюка, заслонила Гусева от Майора, сказала тихонько:

– Сильные, да? Двое на одного…

– А ты мотай отсюда, пятнистая! – тут же взвинтился Майор, а Хрюк обещающе засопел. Янкина не стала „мотать“. Отодвинула Хрюка еще на шаг, а Майора легко развернула к себе спиной, хлопнула его между лопаток.

– Иди давай… Гуляйте оба.

И они… пошли. Правда, Майор, обернувшись, выговорил:

– Чокнутая какая-то…

А Хрюк добавил сквозь сопение:

– Жених и невеста… – Это было невероятно глупо и даже… несовременно как-то. В нынешние дни так не дразнится никто…

– Иди-иди, – опять сказала Янкина.

Гусев слегка удивился, что ничуть не стыдится происходящего – того, что за него заступилась девчонка. Только зашевелилась в нем пушистая благодарность и… начал вздрагивать сосудик у глаза. Янкина, не сказавши ни слова, приложила прохладный палец к этой беспокойной жилке. И та сразу успокоилась. А Гусев увидел совсем близко лицо Янкиной. Серые с чуть заметной зеленью глаза, вздернутый нос, горстку веснушек. И он… взял и потрогал мизинцем эти веснушки.

Янкина чуть-чуть улыбнулась:

– Они не стираются…

– И не надо. С ними хорошо… – сказал Моргала и опять нисколько не застеснялся.

Янкина спросила:

– Гусев, тебя как зовут?

Видимо, она никогда не слышала его настоящего имени. Он насупился, но ответил сразу:

– Ин-но-кен-тий… Только это имя какое-то…

– Какое? – Она тревожно шевельнула рыжеватыми бровками.

– Как штабель из ящиков… нагромождение… – проговорил он и стал смотреть в пол. И признался: – А „Кешку“ я терпеть не могу…

Она кивнула: понимаю, мол. И взяла его за пальцы.

– А можно ведь придумать другое имя. Которое нравится…

– Какое? – выдохнул он. И тепло растеклось по всему его существу, от волос на затылке до ногтей на ногах.

– Например… Инка. Сокращенно от Иннокентий, только без нагроможденья…

„А ведь правда!“ – подумалось ему. Звучало совсем не плохо. И напомнило передачу про завоевание Америки: там были храбрые индейцы-инки…

Но тут же Гусев насупился:

– Дразниться будут. Скажут: девчоночье имя. Будто от Инны…

– Вовсе не девчоночье. Бывают у мальчиков и девочек одинаковые имена: Шура, Женя, Валя…

– Да знаю я… Только это ведь не вдолбишь Хрюку и Майору…

– А тогда знаешь что? Можно… Инки. Будет немного по-иностранному. Как Джонни или Томми…

Он ощутил, как новое имя сразу приклеивается к нему. Вернее, даже впитывается в него, будто сок в пересохший стебель.

– Ладно… – выдохнул Инки. – Ты так меня и зови. Хорошо? Только… другим не говори пока…

Она опять понятливо кивнула.

Инки, ощущая свои пальцы в ее пальцах, прошептал:

– А тебя… Янкина… как звать? – Имя ее он тоже не помнил, в классе окликали друг друга по фамилиям или прозвищам.

– Полина… то есть Поля…

„Поля Янкина…“ – отозвалось в Инки и сложилось в одно слово. Он сразу сказал. Храбро:

– Ты будешь Полянка. Я Инки, а ты Полянка. Друг для друга…

Раньше никогда он ни с кем не говорил с такой доверчивостью. А тут получилось само собой. Без смущенья, только с ласковыми мурашками в ладонях…

И она сказала:

– Хорошо… – Серьезно так сказала, и почудилось Инки, что ее веснушки засветились…

С той поры они вместе ходили из школы домой. А в школе тоже – вместе на переменах, вместе в столовой, рядышком в строю на физкультуре (тем более что рост одинаковый). И окликали друг дружку новыми именами. Не только один на один, а бывало, что и при всех. Никто не обращал на это внимания. Вообще никому не было дела до этой дружбы, у каждого хватало своих забот… Лишь учительница Анна Романовна внимание обратила. И, видать, решила использовать для общей пользы.

В самом деле, она, Анна Романовна, должна была всех поголовно вовлекать в общественную жизнь класса, даже таких неактивных, как Янкина и Гусев. А то они всё как-то в сторонке. Во всяких викторинах и утренниках участвовать не хотят, с ребятами общаются мало, только друг с дружкой. А ведь учитель обязан прививать всем своим воспитанникам коллективные навыки.

И вот однажды Анна Романовна задержала Гусева и Янкину после уроков.

– Есть у меня для вас, дорогие мои, предложение. Скоро в честь конца учебного года будет литературный утренник младших классов. Каждый класс готовит свои номера. Я хочу, чтобы вы подготовили маленькую сценку. По басне Крылова „Стрекоза и муравей“. По-моему, вы подходящая пара…

Полянка порозовела. А Инки моментально ужаснулся. Быть „артистом“, изображать там кого-то на глазах у множества зрителей (наверняка ехидных и зловредных, вроде Хрюка и Майора!) – легче провалиться на месте.

– Еще чего! – сразу выпалил он.

– Ох, Гусев, ну почему ты такой колючка… Ведь можно же хотя бы изредка постараться ради общего дела. Ради коллектива… К тому же я замечала, что у тебя явные артистические задатки.

Это она врала на полную катушку и понимала, что врет. И видела, что Гусев это понимает. Поэтому даже смутилась слегка. Взглянула на Янкину.