Минут десять спустя в подъезд, боязливо озираясь, проковылял Иваныч, наш бедолага почтальон, быстренько попихал в ящики корреспонденцию и тотчас же слинял, торопливо шаркая негнущимися ногами. Я хотел было его окликнуть, да вовремя одумался: как бы наш засранец при виде моей персоны, засевшей в кустах, вновь не наложил в штаны. Жаль мне стало старика, и я скромно промолчал.
К моему ящику, кстати, Иваныч даже не прикоснулся. Словно бы он был заминирован.
Прошло еще с полчаса, и я окончательно задубел. Морозец в тот день завернул по полной программе, градусов под пятнадцать, а то и под все двадцать, да еще ветер хлестал по щекам, засыпая в глаза снежную пыль. Неуютно мне было в моей засаде, чего уж греха таить.
В тот день я так никого и не изловил. Смахнув с шапки сугроб, окоченевший и злой, я вернулся к ящику. Газета была на месте. Дед Мороз держал свое слово, поставляя мне завтрашний «МК» точно по расписанию. Как он это делал, мне было невдомек, да я и не старался ломать голову над этими дедморозовскими штучками.
Ладно, думаю, попытка не пытка, завтра я его уж точно накрою. Не позволю, знаете ли, чтобы у честных граждан газеты перли.
Но и назавтра я коченел в засаде зря. Этот таинственный тип так и не явился. Я махнул рукой и прекратил свои партизанские вылазки. Может, думаю, он больше и не объявится, так какого же хрена я каждодневно должен мерзнуть в этих проклятых кустах?
Минуло еще два дня. В засаде своей я больше не дежурил. И оба дня газета исчезала.
Тут уж я вконец взбеленился. Живьем сожру козла вонючего, ежели поймаю, без соли, перца и «анклбенса». Вот только как же его выследить?
Пролетели выходные, и с понедельника, с самого ранья, я снова заступил на свой пост. Только теперь я укрылся так, что ни одна зараза, даже если бы очень постаралась, меня бы не засекла. Накануне я как следует пораскинул мозгами и скумекал, что в те разы, когда я стоял на стреме, подлый ворюга вычислил меня и газеты тянуть не посмел. Словом, я засветился, это уж как пить дать, и теперь он будет вести себя куда осторожнее. Ну да и мы не лыком шиты, мы свое партизанское дело знаем, нас на понт не возьмешь и вокруг пальца не обкрутишь.
Взобрался я, значит, на дерево, что как раз напротив моего подъезда росло, пристроился меж ветвей его и стал ждать. И что же вы думаете? Сработал-таки мой маневр, гадом буду, сработал! Лишь только прошаркал Иваныч, выполнив свою почтальонскую миссию, как в подъезд юркнул какой-то тип, которого я поначалу не разглядел. Ух, ну и летел же я тогда с дерева — так мне не терпелось этого козла в бараний рог скрутить! Хорошо еще, что внизу, как раз под моим насестом, сугроб намело. Еще в полете я заприметил, как он роется в моем почтовом ящике, как извлекает из него мою… О, этого я вынести не мог! Взревев от бешенства (я специально утром не поел, чтоб позлее быть), ринулся я в атаку, в свой родной подъезд. Подлетел к тому козлу, схватил за грудки и затряс так, что голова его часто-часто забилась о соседский почтовый ящик. Очки его быстро поползли по в миг вспотевшей переносице и шмякнулись о кафельный пол; одно очко разлетелось вдребезги, а второе покрылось паутиной трещин. Он закатил глаза и мелкой дробью заколотился о железный ящик, все больше затылком и левым ухом, которое по окончании экзекуции изрядно распухло и покраснело. Я еще малость потряс его, а потом отпустил. Хотел вырвать у него газету, но он вдруг с силой вцепился в нее и заорал:
— Не отдам! Слышите, не отдам!
Я опешил. Челюсть моя отвисла, зенки, похоже, вылупились. Я ожидал всего, что угодно, но только не такого. Нет, это уже не наглость и даже не сверхнаглость, это скорее приступ паранойи или рецидив белой горячки. Я в таких вещах кое-что секу.
Гнев как-то сам собой улетучился. Меня словно пыльным мешком по башке шарахнули, и теперь я удивленно таращился на этого тщедушного очкарика.
— Как это не отдашь? — задал я вполне законный вопрос. — Тебе что, козел очкастый, зубы надоело носить? Гони газету, говорю!
— Не-е-е-ет! — завопил он, близоруко щурясь и прижимая мою газету к своей птичьей груди дистрофика.
Я почесал в затылке. Он играл явно против правил: вместо того, чтобы бросить газету и дать деру или, по крайней мере, попытаться как-нибудь замять инцидент мирным путем, этот шизик готов был, кажется, костьми лечь ради моей собственности. Хотел было я ему врезать промеж его бесстыжих глаз, да посовестился: слишком различны были наши весовые категории. А по-хорошему, по-доброму газету он возвращать явно не собирался — так что же, скажите на милость, мне было делать? Как восстановить попранную, так сказать, справедливость? Ну и попал же я в переплет!
— Послушай, придурок, у тебя что, с крышей не в порядке? Газета же моя, — попытался урезонить его я. — Отдай по-хорошему, не доводи до греха.
— Пять тысяч, — проблеял шизик, — пять тысяч за газету.
— Чего? — не понял я.
— Плачу наличными, — слегка осмелел он. — Вот, возьмите, — и он вынул из кармана пухлую пачку банкнот. Отсчитав пять штук, протянул их мне.
Я слегка прибалдел. Пять штук за какую-то вшивую газетенку! Это где же такое видано? Нет, этот козел явно спятил.
— Ну возьмите, прошу вас, — умоляющим тоном произнес он, тыча банкноты мне под нос.
В конце концов, подумал я, почему бы и нет? Сделка мне явно пришлась по душе, но сдаваться сразу я не собирался: очень уж хотелось слегка помурыжить этого шизанутого типа.
— Спрячь деньги, болван, — грозно надвинулся на него я. — Откупиться от меня хочешь? Не на того напал, ворюга. Вертай газету, пока я ментов не позвал!
— Завтра, завтра верну, — зачастил он, от страха начиная икать. — Нет, что я говорю — завтра! Сегодня вечером, клянусь мамой. А пять тысяч возьмите, будьте так добры. Ну зачем вам газета, а? Вы же все равно ее читать не будете, ведь не будете, да?
— А вот это уже не твое собачье дело, — с достоинством произнес я, теряя терпение, — хочу — читаю, хочу — нет. Моя газета, мне и решать, что с нею делать.
Он сник, сумасшедший огонек в его зенках притух. Похоже, я отнимал у него последнюю надежду в его никчемной, бесцельно прожитой жизни.
— На, возьмите, — голосом умирающего произнес он и протянул мне газету. — Очень жаль, что все так получилось.
Я выхватил у него газету и взглянул на первую страницу. Все верно, газета моя. Он хотел было проскользнуть мимо меня к выходу, но я ухватил его свободной рукой за ворот и снова придвинул к стене.
— А теперь отвечай: на хрена тебе моя газета? — грозно потребовал я.
От отчаянно замотал головой.
— Нет-нет, этого я вам сказать не могу. Делайте со мной что хотите.
Я понял, что слова из него, действительно, не вытянешь. Впрочем, какая мне разница? Лишь бы бабки платил.
— Хрен с тобой, гони пять штук, — сдался я.
Физиономия его враз посветлела.
— Так вы согласны, да? Я так и знал, что вы не откажетесь! Пять тысяч вполне приличная сумма.
Он снова стал совать мне деньги в руку, а я, решив больше не испытывать судьбу, принял их, хотя и с видом оскорбленного достоинства. Потом отдал ему газету, которую он снова бережно прижал к груди.
— А теперь пошел вон, — процедил я сквозь зубы, — и чтоб духу твоего здесь не было.
Но он, странное дело, убираться не спешил.
— Пять тысяч за каждый следующий номер, — вдруг выпалил он.
— А? — Я не сразу понял, что за ахинею он там несет.
— За каждый свежий номер я плачу пять тысяч рублей, — членораздельно, окончательно осмелев, сказал он. — Ну как, по рукам?
У меня аж голова закружилась от такого бредового предложения. Я сразу начал подсчитывать, во что мне это выльется. Пять штук в день, это выходит сто пятьдесят в месяц. За вычетом выходных, когда газета не выходит, получается где-то около сотни. За год набегает миллион двести, а за десять лет — двенадцать миллионов! Уф, аж жарко стало. Да за такие бабки можно новенький «жигуль» приобрести! Впрочем, что это я, какие десять лет? Подписка была оформлена только на три месяца, ну на год, ежели пожелаю продлить, а там — прощай халявные денежки. Но и в течение года иметь приработок по сто штук в месяц к моим основным тремстам пятидесяти — это тоже неплохо. А главное — Светка об этих левых бабках ничего знать не будет, а это уж совсем другой расклад.
