В тот год случился большой прорыв Набара на южном направлении, школьников угоняли на фронт колоннами, отец был очень доволен. «Пусть парень пороху понюхает» – сказал он другу Сварне, попытавшемуся остановить «это безумие». У других Верховных тоже были дети – и у Добана, и у Кузара, и у Репра двое, и у Азры… На фронт пошёл один Эйнер. Тогда он, с одной стороны, был даже рад этому – мальчишек, по глупости, всегда влечёт война – с другой, затаил обиду на отца. Ему казалось, тот нарочно ищет возможность избавиться от неудачного и нелюбимого отпрыска-мутанта, его же собственными стараниями «годного к строевой»…

От воспоминаний о сухаре Эйнеру сделалось нехорошо.

– Всех на южный фронт, – отрезал он сухо. – Паёк урезали, скажите, нежности, какие!

И тут случилось нечто, невероятное по своей дикости!

Форгард Дриан, всегда такой сдержанный, такой скучный, такой равнодушно-беспощадный к врагам Отечества, вдруг повалился ему в ноги!

– Умоляю!!! – прохрипел он сквозь слёзы. – У-мо-ляю!!!

– Да что с вами?! Прекратите! – Эйнер в панике пятился, Дриан полз следом, то обнимал его колени, то пытался ловить и целовать руки, будто преданный раб – императору эпохи Тараг. – Что случилось-то?!!

– Мой сын! – лепетал Ледяной Дриан. – Мой мальчик! Он там, в лагере! Не погубите!!!

Вот теперь он всё понял. Стало ясно, откуда у «незаконно» обделённых парней из «Стрелы возмездия» взялось столько наглости, что они осмелились устраивать забастовки в военное время. Лагерь был элитным, тёплое местечко для великовозрастных отпрысков высоких городских чинов. По-хорошему, следовало бы проявить принципиальность: на фронт, всех на фронт! Но зачем наживать новых врагов, если и старых недоброжелателей хватает?

– Ну, хорошо, – уступил Верховный Цергард будто бы нехотя. – Только из уважения к вашим отцовским чувствам. Оставьте детей в лагере. Но, – добавил мстительно, – паёк урезать до иждивенческого. В назидание.

Форгард принялся униженно благодарить – еле отбился.

Безобразная сцена совсем выбила Эйнера из колеи, стало жарко ушам. Хорошо ещё, в коридоре не оказалось посторонних! Стыд, ох, какой стыд! Отец никогда не стал бы так унижаться ради него, он лучше умер бы… Хотя, нет. Чтобы не унижаться, он позволил бы убить своего сына.

Ушам сделалось ещё жарче: цергард понял, что до боли завидует незнакомым обнаглевшим парням из «Стрелы возмездия». Не потому, что те счастливо избежали фронта. Потому что им достались другие отцы.

Но долго расстраиваться по этому поводу Верховный цергард себе не позволил – сколько можно переживать из-за отношений с человеком, которого давно нет в живых? Что было, то прошло, надо думать о насущном. А самым насущным на данный момент являлся Верен Сор-ат, тот парень, с которым вместе грызли сухари на болотах.

У них вообще было много общего, кроме сухарей. Вместе ходили в школу, не специальную – самую простую, если не сказать, плохую. Нет, учили там хорошо, по стандарту. Кормили гнусно. Били нещадно, за провинности и без – для страху. И Эйнеру Рег-ату поблажек не было никаких, о положении его отца просто никто не догадывался (на людях его роль исполнял адъютант Брад, с большим удовольствием отвешивал мнимому сыну затрещины). Поблажки случались Верену, его лупили реже – боялись зашибить. Это в наши дни на трёх нормальных детей рождается один «болотный», а двадцать с лишним лет назад их были единицы. Они становились изгоями, но обращались с ними, по незнанию, осторожно. По крайней мере, с самыми дохлым на вид.

Именно такой вид был у Верена. Он был похож на бледную пещерную рыбу с большими прозрачными глазами и маленьким ртом. Ему и прозвище досталось: «рыба». Сам Верен ничего плохого в представителях водной фауны не видел, и против клички не возражал. Возражал Эйнер, не раз и не два разбивавший костяшки о чужие зубы и скулы. Потому что были они с Вереном самые большие друзья. Они поклялись в вечной преданности на трупе убитого врага (молодой бронзогг, отбившийся от банды, голодный до безумия, заскочил в школьной двор, каким-то чудом миновав охрану, и напал, а они вдвоём его тем же чудом прикончили, забили тяжёлым баллоном огнетушителя). Они прошли вместе все ужасы набарского фронта. Повзрослев, они чуть не стали родственниками – жена Верена и невеста Эйнера были родными сёстрами. Теперь в комнате у каждого из них, на стене памяти висела одинаковая фотография, перечёркнутая крест-накрест серыми лентами: две тоненькие бледные девушки в санитарной форме стоят, обнявшись, на фоне стены заразного барака. В этом бараке их потом бомбой и накрыло, осталась одна воронка.

Потом их жизненные пути разошлись – Эйнер занял своё место в контрразведке, Верен стал биологом и врачом в госпитале военного университета – но близкая дружба осталась. А не так давно появилась общая тайна, из-за которой цергард в тот день и поехал к старому другу.

– Наконец-то! – обрадовался тот с порога. – Явился! Где тебя но… – и тут же, перебив сам себя, другим тоном: – Нет, ты спятил?! Какого чёрта ты шляешься по городу в таком состоянии?! – намётанный глаз врача сразу определил, что со старым боевым товарищем, мягко говоря, не всё ладно.

– Я не шлялся, – ответил тот. – Я шёл к тебе. Ты же у нас врач.

Эргард Верен фыркнул – он отлично понимал, что Эйнер шёл к нему совсем по другому поводу.

– Только не говори, что у вас в Генштабе нет медика, способного лечить простуду.

– А не в простуде дело! – победно заявил Эйнер. – Вот! – он предъявил кровавые результаты ночной поездки.

Верен изменился в лице. Свирепо вытаращил блёклые рыбьи глаза. Тоном, не терпящим возражения, приказал:

– Так, за мной, быстро! – и спросил уже мягче, с тревогой, – ты идти-то можешь?

– Раньше как-то ходил! – усмехнулся цергард. – А куда?

– В перевязочную. Здесь у меня ничего нет.

Перевязочная располагалась этажом выше. Личного жилья эргард не имел за ненадобностью, обретался в комнате при лабораториях университетского госпиталя. Когда-то у него неподалёку была собственная квартирка в старинном жилом доме, но после гибели жены он не мог в ней оставаться. А теперь уже и дома того не сохранилось, рухнул старичок, сметённый взрывной волной.

В первой перевязочной оказалось занято. И во второй, и в третьей. Коридор был забит ранеными – с юга только что пришёл большой эшелон. Остро пахло нечистотами, немытым телом и гангреной.

– Зачем я тебя наверх потащил? – злился Верен. – Надо было самому за бинтами сгонять… Ладно, давай сюда! – он отпер дверь пустого кабинета. – Заходи, ложись.

Эйнер зашёл, но ложиться не стал. Спросил только:

– Ты что, дурак?

Потому что кроме шкафа с медикаментами, единственной мебелью в кабинете было гинекологическое кресло.

– Да какая к чёрту разница? – отмахнулся добрый друг. – Я дверь запру. И достал из шкафа шприц.

– Это что? – с лёгким беспокойством осведомился Эйнер, подглядывая углом глаза, как стеклянная трубка наполняется розоватой жидкостью. Как-то не доверял он медицине, даже если исходила она от лучшего друга.

– Анестезия, – буркнул тот сосредоточенно.

– Ох, жалко тратить! – дефицитная была вещь, ни к чему бы расходовать по пустякам.

Верен считал иначе.

– Ещё я вивисекцией не занимался! Не на передовой, слава Создателям! Смори, как у тебя всё присохло, отдирать придётся!..

Эйнер хотел посмотреть, но не успел – заснул. И что там с ним делали дальше, не знал. А когда проснулся, увидел Верена с чистой рубашкой в руках.

– Вот, держи. Я твою в стирку выкинул.

– А эта чья? Откуда? – спросил цергард с подозрением, соображал он ещё плоховато.

– Моя. Из комнаты принёс.

– Ты что?! – возмутился Эйнер. – Ты уходил?! И оставлял меня тут одного?! А если бы кто вошёл?!

Верен не удержался, прыснул, представив, как акушер Смидра входит в свой кабинет, а там, неудобно перекосившись в кресле, без рубашки, с перевязанным плечом дрыхнет, ни больше, ни меньше, один из девяти Верховных цергардов Федерации! Есть от чего спятить!