— Представьте себе, — сказал мне в ответ старец на мои рассказы о святогробских монахах, — я о греческих келиотах более высокого мнения. Они, по-моему, больше монахи, чем даже мы, русские на Афоне. Нас, я говорю, обуяла золотая лихорадка. Они же довольствуются растущею около их келий маслиною и маленькими случайными пожертвованиями. Больших подаяний им неоткуда ждать. Они больше подходят к образу настоящего отшельника, чем мы, повторяю, занятые добычею денег.
Я был страшно поражён тогда этим сообщением. Афон всегда представлялся в моём воображении, как что-то особенное, исключительное среди монастырей всего мира. Туда идут люди, окончательно порвавшие все связи с мирскою жизнью. Это место непрестанной молитвы. Афон — это мост, соединяющий землю с небом, примиряющий людей с Богом. Моим духовным очам всегда рисовалась картина осенения Святой горы покровом Божией Матери{9}. Тут как бы двери рая, вход в Небесное царство и вдруг… мне говорят, афонцев потянуло в мир, к мамоне!
Случилось мне беседовать по этому вопросу ещё с другим афонским старцем. Тот не только не отрицал сообщений первого, но ещё прибавил кое-что от себя. Впрочем, этот оправдывал русских монахов тем, что они поневоле должны позаботиться о деньгах не для себя, а для греков, правящих всем Афонским полуостровом. В свою очередь греки жалуются на непомерные поборы турок. Как бы то ни было, но и те и другие посредством русских монастырей и келий на Афоне высасывают огромные суммы из России. Это обстоятельство, конечно, может оправдывать русских афонцев, но об утрате прежнего строгого иноческого жития надо пожалеть, потому что на первом плане стоит всё-таки высокое подвижничество монахов. На Афоне живут не все простолюдины. В настоящее время среди монашествующей братии есть много образованных людей. Меня очень радует, что афонские монастыри давно занимаются изданием духовно-нравственных книг по самым разнообразным вопросам. Я лично познакомился с одним интеллигентным афонцем, и вот что он мне сказал в оправдание современных монастырей:
— Как в земле, среди множества разнообразных металлов, сравнительно немного находим золота, так и среди многочисленной иночествующей братии очень мало встречается выдающихся подвижников. Взгляните на небо, и там вы мало замечаете особенно ярких звёзд. Таково положение вещей во всём мире. Слава Богу, если в каждом монастыре будет хоть по одному выдающемуся светильнику Божию. Вы того не забудьте, что в монастыре три степени иночества: послушники, монахи и схимники. Немногие достигают последней степени совершенства, большинство бьются на границах мирского жития, хотя и носят чёрное платье. И если бы весь монастырь работал исключительно ради этих немногих избранных «земных ангелов», то, право, он не заслуживает упрёка. Вы помните, что сказано про них в Писании: «ихже не бе достоин весь мир!» Апостол называет их «царским священством». В таком случае пусть монастырь будет дворцом для них, а мы все — их слугами. Право, не грех поработать для Божиих избранников, непредосудительно и дань собрать для монастыря со всех верующих в угодников Божиих.
Этот же почтенный инок рассказал мне и про афонские порядки. Он не обвинял турок, которые не вмешиваются в дела монахов, довольствуясь определённою данью; но не мог удержаться, чтобы не упрекнуть греков, составляющих Протат — местное управление афонцев.
Обыкновенно русские паломники остаются в восторге от пребывания на Афоне и говорят о его долгих всенощных, об общей трапезе с иноками, о суровом их посте с каким-то сладким умилением. Но случилось мне встретиться с московским странником, который, посетив Афон зимою 1895 года, остался им, к моему удивлению, очень недоволен. Это проглядывало у него в каждой фразе.
— Первого декабря, — говорил он, — мы высадились на Афон. Гостиник монастыря принял меня недружелюбно. Должно быть, ему не приглянулась моя худая одежда. Когда мы вдвоём обходили монастыри, к нам в пустынном месте подошли три грека-сиромаха{10}. И такие ребята ухватливые — молодец к молодцу! Они стали приставать к нам и просили денег. Но мой товарищ дал им хороший отпор, и они отстали. Когда я вернулся в русский монастырь, гостиник опять принял меня не по-братски, с большим нерадением. Вскоре он стал мне замечать, что я долго живу в их монастыре, и пора бы мне приискать себе место на Афоне…
И весь рассказ странника был в таком тоне. Но это, повторяю, исключительный пример. Большинство отзываются об Афоне с благоговением. А уж про женщин и говорить нечего! Афон для них «Святое святых», куда они и ступить не смеют.
ГЛАВА 44. Паломничество простого народа.
Впечатление народа от путешествия. — Рассказ поэта-крестьянина. — Стремление к паломничеству. — Ношение вериг. — Бегство из дому. — Труды странничества. — Проживание в Палестине. — Бегство от турок. — Палубные разговоры. — Значение паломничества для простого народа.
С отъездом на Афон небольшой части паломников, как будто стало попросторнее на палубе. Может быть, сама публика умялась и оставила узкие коридорчики для проходящих. Я воспользовался возможностью походить между паломниками и обошёл все трюмы. Мне хотелось узнать, какое, в общем, впечатление оставило путешествие в Иерусалим на наш простой народ.
Однажды случилось мне увидеть, как высокий, молодой странник, с бойкими глазами на рябоватом лице, склонился над книжкою и что-то внимательно записывал. Я полюбопытствовал, не дневник ли он пишет так усердно.
— Стишонки кропаю, — бойко ответил мне крестьянин и протянул свою книжку, наполовину написанную полууставом, с красивыми заставцами и красными начальными буквами. Стихи, правду сказать, далеко не соответствовали тому старанию, с которым они были написаны. Они хромали и размером и рифмою. Поэт был крестьянин приволжской губернии. Благочестивое желание посетить святые места заставило его покинуть свою семью и с небольшими средствами отправиться в Палестину.
Много я причинил скорби и озлобления моей семье своим отъездом, — так начал он, по моей просьбе, рассказывать мне о паломничестве в Палестину. — Давно, с малых лет, я собирался посетить святые места. От чтения житий святых и от рассказов странников дух мой волновался и стремился к какой-то тайной непостижимости. Раз даже вышла большая смехота, о которой совестно и рассказывать. Захотелось мне попробовать, как трудились святые, и сделал я себе железы{11} и запер их на себе накрепко. Но в мирских обязанностях они оказались для меня весьма несносными: мешали работать. Тогда я решил, что в мире нельзя спастись, и меня ещё более потянуло в монастырь. Родители обо мне много плакали и убедительно отговаривали меня от посещения святых мест! они боялись, что я навсегда останусь в монастыре. Наконец, я дошёл до крайнего изнеможения и решил убежать тайно. Припас я с вечера всё, что нужно в пути, тихонько ночью вынес шубу в сарай и стал ждать утрени. Когда ударили в колокол, я тайком шмыгнул из дому и отправился в путь… Но не тут-то было! Отец догнал меня и воротил. Вскоре женили. Прошёл год, другой, и я опять запросился ко святым местам. Не пускают. Жена и слышать не хочет! Что тут делать? Решил опять тайком бежать из дому. Но верно судьбы ещё не было идти. Хотя я и прошёл сотни полторы вёрст, но всю дорогу мучился, как я бросил своих родных и жену с малыми детьми… Вернулся опять домой. В скором времени помер отец. На моих плечах остались мать, сестра и жена с двумя малютками. По времени я опять запросился у родных идти к святым местам. Мать моя мало-помалу стала умягчаться сердцем, и жена стала соглашаться, но тут восстали односельчане. Много я пролил слёз от них, от их укоров и брани. Ругали меня в глаза, как только может вместить язык, злобою исполненный. «… Куда ты идёшь? — говорили они. — Молись дома! Грех тебе оставлять мать и жену с детьми!» Но с Божьей помощью я всё перетерпел и, посоветовавшись с друзьями, стал собираться в дорогу. Отслужил молебен всем святым, принял напутственное благословение от священника, выправил билет в волости, взял кожаную сумку, сухарей, падог (посох), всё, как следует, и простился с родными… А уж прощание-то какое было, я и рассказать не могу! Лучше я вам найду стихотворение, где всё это написано.
