Поля попрежнему источают медвяный дух. Пчелы, как всегда, жужжат над клеверами и носят к себе в свои домики янтарный взяток. Феозва Никитична, как и прежде, любит обходить усадьбу, опираясь на его руку. Какой он хороший здесь! Когда он останавливается в задумчивости, прислушиваясь к голосам природы, он словно вырастает из земли. Родной, домашний, уютный…
А он в то время был уже далеко, далеко…
Она радовалась увеличению урожаев, она гордилась тем, что он был хорошим хозяином. А на самом деле он был великим ученым.
Его тянуло в этот ужасный Петербург. Но пускай бы это только на зиму. Быть профессором – хорошо потому, что у профессоров большие каникулы. Пускай он там зимой поработает, но только для того, чтобы как можно скорее, с еще большей радостью, отдаться созиданию тихого благополучия семьи. Она нетерпеливо поджидала возвращения преуспевающего помещика Менделеева к своему растущему, умножающемуся добру. А для него эксперимент был закончен…
Надежда Яковлевна Капустина вскользь касается этой драмы в своих воспоминаниях, рассказывая о том, как «Димитрий Иванович за неимением времени оставил свои хозяйственные опыты в деревне…»
Душа дома покинула его.
Она ни словом не упоминает о том, как эту «измену» встретила Феозва Никитична. Но позволительно думать, что именно тогда трещина, которая всегда существовала в их интимных отношениях, превратилась в непроходимую расселину. И она уже не могла сомкнуться никогда…
XI. МЕНДЕЛЕЕВ ОПРЕДЕЛЯЕТ СВОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ ПРИЗВАНИЕ
В середине 1867 года Менделеев вошел в состав комитета, которому предстояло организовать русский павильон на Всемирной промышленной выставке во Франции. Он отбыл в Париж с поручением составить некоторые его отделы.
После того как главные хлопоты по оснащению выставочных стендов русского павильона были окончены, пояснительные надписи на всех языках составлены, гиды заняли свои места и выставка открылась, – для участников поездки наступили приятные дни отдыха и веселья. Когда схлынули первые дни оживления, во всех отделах наступило затишье. Редко-редко здесь пробегал случайный посетитель, чтобы кинуть невнимательный взгляд на сверкающие полированными частями локомобили и колонны, свитые из морских канатов, коллекции щеток всех фасонов и величин, фестоны из кружев, бочки с сухими красками и прозрачные куски канифоли. Кто был свободен от обязанностей обслуживания выставочных павильонов, устремлялся туда же, куда текли разноплеменные толпы богачей, съезжавшихся сюда со всего мира- на праздник нарядов, к ярким огням рамп парижских варьете.
Менделеев держал себя непохоже на всех. Уже тогда, когда официальные поручения были выполнены, он казался странно занятым, – даже более, чем раньше. Целыми днями он бродил по выставке, беседовал с представителями отделов главнейших стран, делал какие-то отметки в своей записной книжке. Он не чуждался вечерних увеселений, но большею частью пропадал неизвестно где. На самом деле он восстанавливал знакомства с французскими химиками, заводил с их помощью новые и, пользуясь любезными рекомендациями, ездил по заводам. Его спутникам невозможно было понять, зачем ему все это было нужно. Это отчасти разъяснилось, когда он вернулся в Петербург и выпустил в свет отчет о выставке. В этом причудливом отчете меньше всего было рассказано о самой выставке. Она являлась лишь предлогом для выступления, смысл которого был в чем-то ином. Отчет назывался так: «О современном развитии некоторых химических производств в применении к России и по поводу Всемирной выставки 1867 года». Хотели этого издатели брошюры или не хотели, но даже в заглавии выставка отодвигалась на второй план, а на первом плане оказывались какие-то новые замыслы Менделеева, осуществлявшего, как могло показаться поверхностным наблюдателям со стороны, новый крутой поворот со своей определившейся было жизненной колеи на какую-то иную дорогу. Но кто подумал бы так, тот ошибся бы не менее жестоко, чем поспешивший увидеть в Менделееве доброго помещика.
Исследований деятельности Менделеева в отдельных узких направлениях не так мало. Но, к сожалению, слишком часто мы являемся свидетелями попыток проследить поступки и мысли нашего ученого лишь на каком-то коротеньком отрезке этого богатейшего жизненного пути. А затем, желая охватить взором весь этот путь целиком, его складывают, как мозаику, из отдельно обследованных частностей.
Между тем мало можно найти других примеров научной деятельности столь целеустремленной, столь органично развивавшейся, столь последовательной. Говоря о научной деятельности Менделеева, мы имеем в виду такие разные вещи, как исследования растворов, изучение сопротивления воды движению корабля, «Основы химии» и размышления вслух о том, где строить нефтяные заводы, потому что служение интересам науки и исполнение заданий практики в творчестве Менделеева были сплавлены и подчинены одному высшему закону – закону служения своему народу.
Менделеев стремился к насаждению в России «большой» принципиальной науки, к развитию высокой теории, представляющей крайнее обобщение наших представлений о материальном мире. Без этого бесконечного стремления к познанию все новых и новых неизведанных сторон природы наука теряет способность постигать наиболее существенные черты действительности, более глубоко проникать в сущность фактов, охватываемых научным познанием, чем это можно сделать, изучая отдельные детали предмета. Но если она замыкается сама в себе, превращается в «науку для науки», она теряет связи с той почвой, на которой выросла и окрепла. И в том и в другом случае она хиреет и чахнет. Приобретая звание «испытателя природы», настоящий ученый принимает на себя двойное обязательство: и перед наукой, которую он призван развивать, и перед обществом, которому эта наука должна служить.
Для менделеевского окружения эти истины еще требовали доказательств. Даже много лет спустя Менделеев вынужден был отмечать, что «при том отжившем и классическом отношении к знанию, которое господствует еще в общем сознании и часто даже в литературе, – теория противопоставляется практике; отличают резко и ясно теоретика и практика. Есть практики, которые говорят: мне нужна не теория, а действительность, и есть теоретики, говорящие: практика – дело мамоны, а мы служим богу, в практике надо угождать людям, а не делу. Словом, между теорией и практикой лежит, в уме множества людей, целая бездна».
Что же думает по этому поводу он сам? Его собственные мысли и здесь звучат, как гимн материалистическому познанию мира. «То «теоретическое» представление, – продолжает он, – которое не равно и не соответствует действительности, опыту и наблюдению, – есть просто или умственное упражнение, или даже простой вздор и права на знания не имеет. Знанием, в строгом смысле, можно назвать в настоящее время только то, что представляет согласие «теории» с «практикой», внутреннего человеческого бытия с внешним проявлением действительности в природе; и только с тех пор, как этот образ мышления в человечестве родился, начинаются действительные новые завоевания, людьми произведенные… С этого только времени начинаются и химические знания, даже и те механические, которые не представляют геометрическую или наглядную простоту умственного построения…» Здесь начинает жить любимый образ Менделеева: мост, переброшенный между теорией и практикой, по которому движение идет в обе стороны. Этот образ наполнен у него совершенно конкретным содержанием.
Нет никаких сомнений у Менделеева и относительно того, где именно практически появится арена этого плодотворного взаимодействия науки и практики:
«Только там наука будет любезна народу и станет через него развиваться, где промышленное развитие пустило глубокие корни. Именно поэтому, как служитель науки, ради нее самой, я пламенно желаю промышленного развития страны», – напишет он в 1891 году в своих комментариях к новым таможенным тарифам России, и, зная верность Менделеева однажды принятым убеждениям, мы можем провести прямую черту от этих взглядов к его юношеским воззрениям. Они отличаются друг от друга так же, как предварительный намек от законченного тезиса, – только степенью законченности выражения мысли, но не содержанием ее.
