Без вас здесь, в Москве, были две маленькие тревоги, не принесшие налетчикам никакого существенного результата.

Москвичи хорошо научились вести огонь из зениток и тушить пожары.

В ночь с 3-го на 4-е между нашим домом и заводом один наглец сбросил 43 зажигательных бомбы, но они упали на незастроенное место и были мгновенно потушены.

Тревоги обычно начинаются между 23 и 24 часами, так что я думаю занавесить окно в спальне и время, когда я приезжаю домой и до тревоги, использовать для писания писем тебе и чтения».

8 августа.

Открытка из Ишима:

«Мы все еще едем. Люсенька даже выросла в пути. У нее здесь масса поклонников всех возрастов. Мальчики от 5 до 14 лет к ней просто замечательно относятся, а взрослые качают ее.

Думаю о тебе. Как-то ты там без нас живешь, как работа? Чем дальше я еду, тем больше мне кажется, что пройдет еще очень много времени, прежде чем мы увидимся. Только бы знать, что все же увидимся… Верю в это. А пока буду работать и воспитывать своих детей».

10 августа.

Письмо из Москвы:

«Здесь, в Москве, пока все, правда относительно, обстоит благополучно. 8 и 9 августа налетов на Москву фашистских стервятников не было, очевидно, потому, что была плохая погода. Вчера в 10.30 вечера началась воздушная тревога, налет был очень неэффективен, все сброшенные зажигательные бомбы были скоро потушены.

Живу я, в смысле питания, сна и пр., неплохо. Вечерами жарю себе картошку с таким расчетом, чтобы и на утро хватило. Покупаю огурцы и прочее, что попадется под руку».

18 августа:

«…Сейчас только 8 ч. вечера, а я уже дома. На работе у меня дела идут неплохо, хотя по независящим от меня обстоятельствам задерживаюсь еще на 5–7 дней.

За последнюю неделю фашистские налетчики – убийцы женщин и детей – беспокоить Москву стали значительно менее интенсивно, чем раньше. Очевидно, это им дорого обходится, а эффекта никакого нет.

Москвичи удивительно хорошо освоились с техникой тушения зажигательных бомб, пожаров почти не бывает, а фугасные бомбы наши летчики принуждают сбрасывать их за чертой города».

23 августа.

Письмо из Новосибирска:

«Наконец-таки я вчера получила два твоих письма от 5 и 10.8. Пожалуй, вчерашний вечер был самым счастливым с начала войны. Я приехала поздно, села на кухне, читала и (первый раз) плакала. Я так волновалась все эти дни.

Вчера исполнилось два месяца войны, а мне кажется, что мирная жизнь была много-много лет тому назад. За эти дни пришлось столько пережить и увидеть».

4 сентября.

Письмо из Москвы:

«Несмотря на свою загруженность работой и большую усталость, я каждую свободную от работы минутку уношусь мысленно к вам, двум моим горячо любимым, самым дорогим и близким – милой Ириночке и крошке Люсеньке. Я так скучаю и тоскую по вас, мне так безумно хочется хотя бы на один короткий миг увидеть вас, что кажется, за этот миг я готов отдать весь остаток жизни. Но своим рассудком и волей приходится заставлять молчать это чувство, т. к. надо думать не о каком-то коротком миге счастья и любви, а о счастливой и радостной жизни нашей еще долгие-долгие годы. Тебе понятно, родная, что это наше счастье, как и счастье всего нашего народа, может быть завоевано героической борьбой на фронте и не менее героической работой в тылу всех нас, пока фашистская нечисть, посмевшая помешать нашему счастью, не будет уничтожена без малейшей надежды на возрождение.

Я буду работать с максимальным напряжением, не щадя своих сил, так долго, как это будет необходимо для нашей полной победы над врагом. Я знаю, что моя милая, родная Ирина поступит точно так же, что она полностью разделяет мои мысли, мою ненависть к извергам человеческого рода, мои чувства. В общности наших мыслей, чувств и действий – источник моих сил, радости и счастья.

Наши дела на фронте улучшаются. Фашисты уже не могут позволить себе совершать налеты на Москву, тогда как наши возможности бомбить Берлин и другие фашистские гнезда с каждым днем крепнут, ширятся… Ясно, что мы победим и фашизм будет навсегда уничтожен».

20 сентября:

«Сегодня второй день, как нахожусь в Москве и ночую в нашей, такой пустой и холодной комнате. Работаю на заводе по небольшим доделкам и улучшением своего изделия. Наверное, через 3–4 дня опять уеду в N.

О своей жизни мне писать почти нечего, т. к. вся она проходит в работе. Устал немножко, но эта усталость за ночь уменьшается, и с утра я опять бодр и энергичен…»

1 октября.

Письмо из Новосибирска:

«С каким бы удовольствием я уехала бы сейчас в Москву. Никогда в жизни, если только суждено нам увидеться, я не уеду больше от тебя. Пусть будут лишения, трудности и тяжелые переживания, но переносить их рядом с любимым человеком в тысячи раз легче, чем жить одной в „глубоком тылу“. Я не живу. Я сейчас автомат, честно работающий для завода, для Родины. НО все мои чувства, интересы, все – где-то далеко внутри. Я живу мечтой и верой в нашу победу, в нашу будущую жизнь. И иногда боюсь – не доживу. Победа придет, я это точно знаю, но будет ли для меня моя личная жизнь, о которой я мечтаю… Иногда я сомневаюсь. Самая большая мне помощь – это Люсенька и твои письма, которые приходят очень-очень редко.

Я писала тебе, что запасла на зиму картофель. Здесь наехало уймища народу, и цены очень высокие. Боюсь, что зимой будет очень голодно. У Люси нет шубки, валенок. Купить здесь ничего нельзя…

Мишенька! Если пойдешь на фронт – помни о нас и, уничтожая врага, не забывай, что твоя жизнь бесконечно нужна мне и твоим детям».

7 октября.

Письмо из Москвы:

«За то время, что находился в Москве, мне удалось собрать тебе маленькую посылочку… Извини меня, родная, что я так мало приготовил тебе гостинчиков: сейчас в Москве очень трудно достать что-либо из продуктов. Сахар и конфеты отсутствуют вовсе, я не могу достать их даже по карточке. Печенья тоже нету… Я искал тебе теплый платок и валенки Люсеньке, но безуспешно.

В Москве сейчас более или менее спокойно. Тревоги объявляются не каждый день, хотя немцы прилетают к Москве почти ежедневно. Два дня назад без объявления тревоги была очень интенсивная стрельба. Один самолет врага прорвался к Москве и сбросил три фугаски на территорию вблизи нашего завода, но ничего, кроме стекол, не разрушил.

У нас в квартире вставили во все разбитые рамы новые стекла, и сейчас там стало значительно теплее. Вообще сейчас стоит очень мерзкая погода, идут дожди, выпадает снег, холодно и сыро. Мои ноги попрежнему очень чувствительны к этой погоде, но я уже привык и чувствую себя не так уж скверно, хотя и устал очень…»

Времени Михаилу Кузьмичу не хватает. Даже на письма.

Сначала долгие часы в КБ, в цехах. Рождается экспериментальная машина. А потом Янгель на аэродроме – самолет нужно еще научить летать.

Вот как об этом говорят летчики. В частности, легендарный Марк Галлай, который первым сбил фашистский самолет под Москвой ночью:

«Экспериментальные самолеты – в отличие от опытных – строят не для того, чтобы в случае удачного исхода испытаний повторить его конструкцию в серии – десятках, сотнях, а иногда и тысячах одинаковых, как две капли воды, машин. Их строят в одном, двух, редко в трех экземплярах специально для исследования очередной конкретной проблемы авиационной науки – чаще всего для вторжения в область новых, ранее не освоенных скоростей и высот полета.

Все в таком самолете подчинено этой задаче… Ни оружия, ни бомб, ни кресел для пассажиров экспериментальный самолет, конечно же, не несет. Зато он плотно, с использованием буквального каждого кубического сантиметра своего объема, заполнен специальной самопишущей аппаратурой и оборудованием. Недаром такие самолеты называют летающими лабораториями…