О политике Мелье пишет как-то особенно, другими словами, другой палитрой. Сама ненависть здесь имеет у него другой оттенок, другой привкус, другие звуки. Эту ненависть верно назвать гневом. Мелье не изощрен в политике. Насколько близко знает он тяжелую ношу крестьянина и вечные сумерки деревенской жизни, насколько он посвящен в церковные премудрости и святую галиматью, настолько далеко-далеко от него двор и придворные, министры и политика. Но гнев стал его телескопом. Сколько ясного смысла и отчетливого представления! Тут-то, в области политики, Мелье, видимо, не только много прочитал, но и сберег нужнейшие книги. Если не говорить о древней истории, не видно, чтобы Мелье много изучал политическую жизнь разных государств, но политику Франции, французский абсолютизм XVII века он знает. И по лаконичности, отжатости, обнаженности знания очевидно, что оно отсеяно из целой тучи политической пыли. Мелье отлично различает главные контуры и внутренние пружины политики Ришелье, Мазарини, Людовика XIV. Это они — его вергилии в преисподней абсолютизма.
Временами он сдерживает гнев. Временами же гнев взрывается бичующим красноречием. «Никто не пролил столько крови, не был виновником убийства стольких людей, не заставлял вдов и сирот пролить столько слез, не разорил, не опустошил столько городов и провинций, как последний король Людовик XIV, прозванный Великим, — конечно, не за какие-нибудь великие и похвальные деяния, он вовсе не совершил ничего достойного этого имени, а за великие несправедливости, великие хищения, великие захваты, великие опустошения, великое разорение и избиение людей, которые по его вине происходили повсюду». Черная злоба, святая злоба!
Как скальпелем старается Мелье расчленить все резоны тирании — ее показные оправдания, ее скрытые задачи.
И Ришелье и другие политики заверяют, что короли руководствуются единственной целью — общим благом, общественным благом. Мелье нетрудно сорвать эту фальшь. Он, между прочим, легко ловит на противоречии самого Ришелье, неосторожно заявлявшего, что благосостояние располагает народ к мятежам и поэтому народ надо содержать в бедности, если хотят, чтобы он оставался покорным и не стал предпринимать чего-нибудь против властей. Какое уж там общественное благо!
Другой резон, приводимый в оправдание неограниченной власти королей, — это их внешние войны. Многие страницы «Завещания» посвящены ужасам и несправедливости войн. Когда короли, пишет Мелье, вздумают расширять границы своих королевств или своих империй и воевать со своими соседями, чтобы захватить их государства или их провинции под пустыми предлогами, какие взбредут им в голову, и их армиям удается проникнуть во вражескую страну, они дотла разоряют и опустошают все земли, все предают огню и мечу. Это обычные результаты жестокости всех государей и королей, а в особенности, замечает Мелье, последних королей Франции. Бесчестно разрывая договоры и подчиняя соседние страны, Франция, как видно, мчится на всех парусах к превращению во всемирную монархию. Разве это может оправдать тиранию? Ведь эти войны — разбой. Но, мало того, всякая затеянная королем новая война ведется за счет жизни и достояния его подданных, бедного простого народа.
Попутно заметим, что историческая обстановка, в которой жил Мелье, не навела его даже на мысль, что войны могут быть и оборонительными и что это в особенности могло бы быть использовано идеологами абсолютизма, чтобы в глазах народа создать резон всевластью государя. Об этом — ни строчки.
Но, так или иначе, публичные резоны лживы, а фактом является лишь то, что никто, по мнению Мелье, не зашел так далеко в утверждении своей абсолютной власти и не сделал подвластное население таким бедным, рабским, жалким, как последние короли Франции,
Может быть, основанием власти тиранов служит история — наследственные права, права завоевателей, учредителей империй? Мелье отважно бросается в море истории. В особенности много нужных аргументов он нашел у Марана. Если мы рассмотрим происхождение знати и королевской власти, проследим родословную государей и властителей и дойдем до самых начал, то мы обнаружим, что предки тех, которые так много трубят о своей знатности и чванятся ею, были люди кровожадные и жестокие, что это были коварные предатели, нарушители общественного закона, воры, отцеубийцы; одним словом, наиболее древняя знать была сплошь вопиющим злодейством, сочетанием власти и нечестия. Вот что закрепили наследственные права. А то, что называют завоеванием, это, в сущности, самый настоящий разбой. Что представляли собой Ассирийская, Персидская, Македонская и Римская монархии, как не бандитские империи, государства авантюристов и пиратов, у которых единственно сила служила оправданием разбоев? И вот откуда пытаются выводить якобы законные и древние устои современной тирании!
Задумаемся на минуту над этими страстными разоблачениями. Понять ли их так, что Мелье выводит историческое возникновение государственной власти из чисто моральной категории злодейства? Или из чистого насилия, разбоя? Что касается первого, то как бы Мелье ни клеймил злодеяния древней и современной знати, злодеяния всех ее пособников и прихлебателей, в общем-то, по ходу его мысли, не стоять злодейству в качестве причины дурных общественных порядков.
Откуда, вообще говоря, берутся порочные и злые люди? Для Мелье это вовсе не извечное свойство части рода людского и не причина, а как раз результат определенного строя общества. Сами дурные законы и дурное управление, говорит он, уже рождают многих людей порочными и злыми, потому что дают им расти среди роскоши и суетности, знатности и богатства, которые потом эти люди и желают навсегда удержать за собой так же несправедливо, как несправедливо они в них родились и воспитались. Что касается остальных, то те же законы и порядки, можно сказать, толкают их к порочной и дурной жизни, ибо заставляют их рождаться в бедности и нужде, от которых эти люди затем всячески стараются избавиться, в том числе и дурными путями, так как не в силах выпутаться путями справедливыми и законными.
Что касается насилия и разбоя, то не видно, чтобы Мелье в самом деле строил вокруг этого какое-то обобщение. Под его пером это не более как бичующее отрицание моральных качеств, которые по монархической традиции полагалось умиленно приписывать основателям династий и великим завоевателям.
Признаться, нечего и искать у мудреца Мелье исторической точки зрения. У него нет неверного взгляда на происхождение государства, потому что нет никакого. Все научное мышление и XVII и XVIII веков еще строило свои здания, обходясь без идеи развития, разве что у Бюффона пробилось представление об историческом изменении земной коры. В общем идеи развития и у либертинов и у просветителей было не больше, чем до них в богословии. Историю они любили, но как бег на месте, как рябь случайностей и характеров.
У Мелье проступает в зачатке такая логическая структура для охвата судеб человечества: нынешний несправедливый строй отношений между людьми не мог существовать вечно, значит ему предшествовало что-то, что хоть отдаленно сходно с предстоящим справедливым строем. До Мелье такой схемы во Франции, кажется, еще не высказывалось. Век Просвещения в дальнейшем зиждется на ней: это идея восстановления или очищения от людских злоупотреблений естественного права, иными словами, природных основ человека. Однако, по правде сказать, и это еще недалеко от логики богословия: потерянный и возвращенный рай. Но ни малейшего иного историзма у Мелье не заметно. Истоки и резоны тирании, деспотической власти людей над людьми интересуют его не в прошлой, а в нынешней жизни.
Ее подлинный резон состоит в том, что без этой неодолимой силы одни никак не могли бы грабить других. Одни, кто не трудится, не могли бы жить за счет других, кто трудится. Без насилия и притеснения, всюду восходящего к безграничному всевластию короля, простонародье не дало бы бесконечно превращать свой достаток в богатства тунеядцев. При этом тирания не только помогает другим грабить, но и сама для себя тоже грабит почище других: снова, снова, снова Мелье с ужасом и злобой рассказывает о нестерпимой гнусности королевских налогов.
