практически всех, за исключением себя самого. — Я

был в редакции, мне позвонил один из моих

информаторов. Я со вчерашнего дня еще не ложился.

Хорошо еще, что наша мамочка не дожила до такого

позора. Как ты, Самуил? Как твое сердце? А желудок?

А легкие? Покажи-ка язык!

— Я молодцом, — ответил Цейтлин, — свой покажи!

Хотя и внешне, и по характеру братья были совсем

непохожи: младший — вечно нуждающийся журналист,

и старший — утонченный набоб, оба, как это

свойственно евреям, были убеждены, что их жизни

постоянно что-нибудь да угрожает: начиная от

стенокардии и слабых легких и заканчивая чахоткой,

несварением желудка, язвой, которая еще усугублялась

невралгией,

запорами

и

геморроем.

Лучшие

петроградские

врачи,

специалисты

из

Берлина,

Лондона и курорты Биарриц и Карлсбад боролись за

право лечить этих «инвалидов», чьи органы являлись

золотой жилой для эскулапов.

— Я в любой момент могу умереть, может, и в

объятиях этой красотки, генеральской доченьки, —

велика важность! К черту геенну, Тору с Талмудом и

весь этот еврейский вздор! Жить надо сегодняшним

днем! Там не будет ничего! Главнокомандующий и

генеральный штаб (он имел в виду страдалицу Веру,

свою жену, и двух их дочерей) бранят меня на чем

свет стоит. Меня! Уж кого-кого! А я просто не могу

удержаться. Я тебя теперь долго не буду просить,

несколько лет! Но я остался должен в карты… —

прошептал он брату на ухо. — Самуил, сделай мне

подарок, дай мне денежек, и я побегу по делам!

—

Куда ты собрался? — Цейтлин открыл стоявшую на

столе деревянную шкатулку — ключ от нее висел на

цепочке его золотых часов — и передал брату двести

рублей, весьма внушительную сумму.

Цейтлин говорил по-русски без еврейского акцента,

как следовало при дворе государя, и полагал, что

Гидеон засоряет свою речь еврейскими словечками

только для того, чтобы его поддразнить, посмеяться

над его «взлетом», напомнить, откуда они родом. На

взгляд барона, от его младшего брата до сих пор за

версту разило чертой оседлости.

Брат схватил деньги и разложил их веером.

— Это мне. И теперь нужно еще столько же, чтобы

умаслить кое-каких чертовых идиотов.

Цейтлин, который редко отказывал брату, потому

что чувствовал свою толику вины в том, что его брат

такой неудачник, снова открыл шкатулку.

— Я куплю английской выпечки, узнаю, где держат

Сашеньку, суну на лапу жандармам и чинушам и

попытаюсь ее вытащить, если повезет. Если я вам

понадоблюсь, миссис Льюис, звоните в газету! — Еще

один насмешливый поклон, и Гидеон ушел, громко

хлопнув дверью.

Несколько секунд спустя дверь вновь отворилась.

— А ты знаешь, что Мендель прячется где-то

поблизости? Он бежал! Если я встречу этого

шмендрика 4, так дам ему в челюсть, что он въедет

носком ботинка прямо Ленину в живот. Эти

большевики такие идиоты! — И он во второй раз

грохнул дверью.

Барон закрыл руками лицо, забыв о присутствии

Лалы. Потом, глубоко вздохнув, потянулся к недавно

проведенному телефону — кожаному ящику со

свисающим сбоку переговорным устройством. Он

трижды нажал на рычаг и проговорил:

— Алло, коммутатор? Соедините меня с министром

внутренних дел Протопоповым! Петроград, 234. Да,

срочно, пожалуйста!

Цейтлин зажег потухшую сигару, ожидая, когда его

4 Коротышка ( евр. ) .

соединят с только что назначенным министром.

Баронесса дома? — спросил он. Лала кивнула. — А

старики, цирк-шапито? Так он называл своего тестя с

тещей, которые жили над гаражом. Лала снова

кивнула.

— Я сам скажу баронессе. Спасибо, миссис Льюис.

Когда Лала закрыла за собою дверь, он спросил, ни к

кому конкретно не обращаясь:

— Что же такого наделала Сашенька? — И уже другим

голосом:

— Да, здравствуйте, господин министр, это Цейтлин.

Вы уже пережили последний карточный проигрыш? Я

звоню вам по деликатному делу, касающемуся моей

семьи. Помните мою дочь? Да, ее. Так вот…

5

В

«Крестах»,

в

жандармском

«доме

предварительного заключения», томилась ожиданием

Сашенька. Она по-прежнему была в своей собольей

шубке и муфте из чернобурки, но ее форменное

институтское платье все покрылось жирными пятнами

от копоти и жандармских прикосновений. Ее оставили

ждать вызова на допрос в помещении с бетонным

полом и фанерными перегородками. Тысячи ног

отполировали проход от двери к лавкам и затем к

конторке, которая слегка прогнулась в тех местах, где

заключенные опирались на локти, когда на них

заводили дело. Сашенька была не одна — здесь же

ждали своей очереди карманники, «медвежатники»,

убийцы, революционеры. Сидящие рядом женщины

зачаровали

Сашеньку,

особенно ближайшая —

жирная, похожая на моржиху, с грубой потемневшей

кожей, пропахшая самогоном, одетая в солдатскую

шинель, под которой оказалась балетная пачка.

— Сучка, тебе чего? — огрызнулась та. — Что

уставилась?

Сашенька не на шутку перепугалась, что это

чудовище сейчас набросится на нее. Но та лишь

придвинулась к ней вплотную.

—

Я

образованная

женщина,

а

не

какая-то

подзаборная шалава, как можно подумать. Это тот

сукин сын во всем виноват, он избил меня и… —

Жандарм выкрикнул ее имя, но она продолжала

говорить, пока он не выволок ее из камеры. Когда

окованные железом двери уже захлопнулись за нею,

она все продолжала вопить: — Вы, скоты, я

образованная женщина, а тот сукин сын погубил меня…

Когда женщину увели, Сашенька вздохнула с

облегчением, но затем устыдилась собственных

чувств. Старая проститутка была не из пролетариев,

просто представительница загнивающей буржуазии,

убеждала себя Сашенька.

По коридорам «Крестов» сновал люд: женщин и

мужчин переводили из камеры в камеру, вели на

допросы, отправляли по этапу. Кто-то плакал, кто-то

спал — всюду била ключом жизнь. Жандарм за

конторкой не сводил с Сашеньки глаз, словно она

была здесь белой вороной.

Сашенька вытащила из ранца сборник стихов и

сделала вид, что читает. Наткнувшись на клочок

папиросной

бумаги,

исписанной

крохотными

буковками, она огляделась, широко улыбнулась

надзирателю и затолкала бумагу в рот. Этому ее научил

дядя Мендель. Бумагу не так уж противно и сложно

глотать. Когда настал Сашенькин черед предстать

перед конторкой, все компрометирующие бумаги были

уже уничтожены. Она попросила стакан воды.

— Барышня, наверное, шутит, — ответил на это

жандарм, который записал ее имя, возраст и

национальность, но отказался сообщить, в чем ее

обвиняют. — Здесь вам не отель «Европа».

Она подняла на него свои серые, полные мольбы

глаза.

— Ну пожалуйста.

Он с глухим стуком поставил на конторку жестяную

кружку с водой и хрипло засмеялся.

Пока она пила, выкрикнули ее имя. Еще один

жандарм с целой связкой ключей открыл обитую

железом дверь, и Сашенька оказалась в следующем

помещении. Ее завели в маленькую комнатку,

приказали раздеться, потом ее обыскала женщина-

гора в грязном белом фартуке. Никто, кроме Лалы,

еще не видел ее обнаженной (гувернантка до сих пор