Я противился этой патетике, как умел. Но без большого успеха.

Петр Петрович от письменного стола поверх очков только хитровато взглядывал на меня живыми карими глазами и продолжал скрести пером по бумаге.

Тогда еще не открывшаяся мне авантюрная сторона натуры сочеталась в этом человеке с добродушием и терпеливой усидчивостью. Он был трудолюбив, как крестьянин. И это не только мое впечатление.

В комплектах старых журналов начала 70-х годов я натолкнулся на мемуарное стихотворение Бориса Слуцкого о П.П.Вершигоре. Два бывших фронтовика встретились в учебной аудитории одного из самых первых послевоенных совещаний молодых писателей. Задумчивый бородач резко выделялся среди почти сплошных юношеских лиц. Шарообразная полнота тела Петра Петровича объяснялась болезнью сердца: к той поре он уже перенес инфаркт. Недуг в дальнейшем удалось подлечить, но тогда, как говорится в стихотворении: «Ему (по собственному счету) оставалось года два (или четыре?), четыре (или два?) инфаркта, и надо описать то, что увидел, а как писать?»

В огромном зале совещания — атмосфера молодой беспечности и самоупоенности:

В подобного усердного пахаря обращался он, мне кажется, и в тогдашних занятиях за письменным столом.

О так называемом «деле» Винницкого подполья я впервые услышал от самого П.П.Вершигоры. Что побудило его к такой все-таки неординарной откровенности?

Возможно, чету Вершигора поначалу расположила к себе наша бездомность.

Уже в одну из первых встреч, сочувственно моргая, чтобы не смутить взглядом дохаживающую девятый месяц жену, Петр Петрович поинтересовался:

— А куда же вы собираетесь привезти ребенка?

Несмотря на протесты замахавшей руками виновницы внимания, я рассказал забавную историю своих отношений с местным начальством.

В отличие от других новоприбывавших собкоров центральных газет нас уже больше года томили и мариновали в гостинице. Без всяких перспектив на получение жилья. Хотя обычно в таких случаях квартиру давали немедля и по высшему разряду.

Загадочную ситуацию с неприкаянным корреспондентом очень скоро раскусили маленькие гостиничные начальники. Главный администратор, бывший энкавэдэшник, верткий чернявый человечек, похожий на черта из табакерки, буквально травил нас. Под угрозой двойной оплаты он постоянно перегонял бездомных постояльцев с места на место, заставляя, как верблюдов, перетаскивать весь громоздкий и многообразный скарб с этажа на этаж. Так продолжалось уже год и два месяца.

— Вот ведь что делают! — громко возмутилась Антонина Семеновна.

— Подожди, подожди, Оля! — успокоил ее Петр Петрович. — Ну и как вы добиваетесь? Были вы у первого?

Конечно, я был и у первого, и у последнего. Но М.Т.Ефремов, сумевший расправиться позже даже с самим новоиспеченным Героем Соцтруда начальником Гидростроя Комзиным, повидал и не таких, как я. А он-то и был скрытой пружиной происходившего.

Появившись в Куйбышеве, я, на свою беду, приохотился писать фельетоны. А никакого вынесения сора из избы здешний правитель не терпел. После одной особенно задиристой статьи М.Т.Ефремов, по внешности устроивший мне самый разлюбезный кабинетный прием, столь же любезно в финале сообщил, что квартиру в Куйбышеве мне в ближайшие годы, к сожалению, предоставить не смогут, так как в очереди на жилье давно уже стоят нефтяники, сталевары и т. д. Сталеваров в этом поволжском центре, правда, отродясь не водилось. Но это уже другое дело.

Ситуация заинтересовала Петра Петровича.

Расспросы продолжались. Пришлось выложить и некоторые факты биографии. Я признался, что сын «врага народа». Отец отбыл десять лет лагерей и ссылки и только недавно после реабилитации получил возможность вернуться в Москву. По счастливому стечению обстоятельств, окончание Московского университета произошло через три месяца после смерти Сталина и в момент ареста Берии. В результате я не был отослан школьным учителем куда-нибудь к черту на кулички, а допущен к работе в «идеологии». По распределению трудился в областных газетах Марийской Республики. А теперь вот даже взят в центральную «Литературную газету»!!. Так что здешние происшествия — пустяки. Дают или не дают квартиру — не так уж важно, как-нибудь обойдется, устроится.

Благодарность за то лучшее, что происходило на глазах, мешала думать, заслоняла другие реальные жизненные пласты, обиды и горечь прошедших лет. Всякие ефремовы к «генеральной линии» отношения не имели. Хрущев казался мне чуть ли не народным вожаком. А коммунизм не таким уж недосягаемым будущим.

Думаю, что, выслушав подобную исповедь, Петр Петрович вполне понял, кто перед ним.

В свою очередь, момент ответной откровенности, вероятно, тоже выпал подходящий.

Мы уже передали по телефону первый очерк в редакцию. И теперь по какой-то очередной надобности в «Победе» Вершигоры вдвоем возвращались из Ставрополя в Куйбышев. Ехать предстояло сто с лишним километров. По дороге по просьбе П.П. мы останавливались, и я знакомил его с достопримечательностями округи Гидростроя. Неторопливая экскурсия сопровождалась и рассказами о местных нравах.

Среди прочего я рассказал П.П., как в Куйбышеве недавно Ефремов и его команда за одну лишь критическую статью в печати убрали собкора «Известий» Степанова. У здешнего правителя было любимое изречение: «Не так грызет орехи». Ближайшая его «сплотка» такие вещи схватывала на лету. Степанов «не так грыз орехи» — и участь его была решена.

Подробности расправы чиновной своры над честным журналистом, похоже, подействовали на Петра Петровича.

Был тихий августовский вечер, и мы, выйдя из машины, как раз созерцали панораму «объеденного» экскаваторами Царева кургана.

— А вы мою историю знаете? — искоса взглянув на меня, спросил Вершигора. — На мне ведь до сих пор партийный выговор висит…

П.П. едва ли мог предположить, что об этой истории, которая, должно быть, нашумела в столичных литературных кругах, штатный сотрудник «Литературной газеты» понятия не имеет.

Поэтому с тем большей охотой и в красках он мне всю дорогу ее перелагал.

Сожалею, конечно, что по свежему впечатлению не записал рассказа. Но не сделал я это сознательно. После двух арестов отца и очередей в лубянской приемной, где узнавал о его судьбе, во мне жил страх, а заодно и убеждение, что не всякие вещи стоит доверять бумаге. Память зато многое ухватила цепко.

Проверял теперь, насколько мог, наводя справки, собирая дополнительные материалы и факты. В совокупности история выглядит так.

В первые послевоенные годы в Винницкую область был назначен новый первый секретарь обкома партии, переброшенный туда, кажется, с Сахалина. Человек это был сильный, властный, со связями. Через жену состоял даже в каком-то отдаленном родстве с тогдашним «хозяином» на Украине Н.С.Хрущевым.

Поначалу все шло хорошо. Пока новый наместник не столкнулся с землячеством бывших партизан-подпольщиков.

Во время войны неподалеку от Винницы располагалась ставка Гитлера. Поэтому попытки сопротивления пресекались здесь особенно жестоко и беспощадно. За годы оккупации были схвачены и погибли участники партизанских групп и подпольных явок не одной «волны». Но зато уж те, кому посчастливилось уцелеть, держались вместе навсегда. «Партизанская мораль» была некоей разновидностью этики фронтового братства, чем-то похожей на ту, что литературно воспета еще в книгах от Ремарка — Хемингуэя до Виктора Некрасова.