Одна из главных задач дня — обращение к массовой аудитории. И месяц напряженной работы (с конца августа) Федин отдает созданию киносценария «Норвежцы» для студии "Мосфильм".

Давние чувства к маленькому соседнему народу и личные впечатления от знакомств с красивейшей северной страной Федин вкладывает теперь в образы гордых и вольнолюбивых норвежских рыбаков и крестьян.

Получая помощь моряков советского сторожевого катера, герои сценария ведут борьбу с фашистскими захватчиками…

Несколько романтический по общему колориту, публицистически прямолинейный по некоторым сюжетным решениям, "рассказ для экрана", как он назван автором, передает настроения момента. «Норвежцы» Федина — один из первых откликов советской литературы на события войны в жанре художественного киносценария.

Работать было нелегко. Сценарий писался в перерывы между немецкими воздушными налетами, сопровождавшимися буханьем зениток, сотрясавшим стены переделкинской дачи.

В начале августа фугасная бомба попала в дом в Лаврушинском переулке. Среди других разрушены были квартиры К.Г. Паустовского и М.П. Малышкиной. Оставшийся без крова Константин Георгиевич Паустовский перебрался на дачу к Федину и некоторое время жил тут. Писатели вместе отсиживали часы в садовой траншее, слушая гул боя в ночном августовском небе.

На городской квартире Федина, заделав окна фанерой, поселились другие разбомбленные — М.П. Малышкина с мужем, известным чтецом-декламатором С.М. Балашовым.

"Сейчас главные бои сосредоточились под Ленинградом, Киевом и Одессой, — писал Федин жене 12 сентября, — но… довольно интенсивны они и под Смоленском. Можно ожидать усиления нажима с улучшением погоды (бабье лето!) и новых бомбежек. Нельзя сказать, чтобы тревоги переживались легко… За месяц — 24 бомбежки — это не так просто… Паники сейчас нет, но настроение в городе трудное, жизнь напряженная, как бы бивуачная… и это написано на каждом лице".

Четыре дня спустя, делясь своими переживаниями с родными, Федин писал о Ленинграде, вокруг которого смыкалось кольцо блокады: "Я все время думаю о друзьях и близких ленинградцах, перебирая в памяти каждого в отдельности, от Коли (Н. Коппеля. — Ю.О.) и Сергеева… Десятки моих приятелей, что с ними? Иногда хочется быть в Ленинграде, видеть происходящее там, слышать своими ушами всё, всё".

Москва становилась уже почти прифронтовым городом. "В Переделкине… батареи у окон, дом ходит ходуном, когда они разговаривают, а разговаривают они каждый час, — сообщал Федин родным 28 сентября, — начиная с 7 г 9 вечера и — когда как — до 3-х до 5-ти утра. У немцев новая тактика: они шлют самолеты маленькими группами, т. е. по всем дорогам… Тревоги объявляют не всегда, так что в городе вдруг, ни с того ни с сего, начинается канонада. О Пере[делкине] я не говорю. Мне уже не раз приходилось сидеть в канаве по пути со станции на дачу…"

Киносценарий тем не менее Федин закончил и сдал в срок.

"…Балашов вернулся, — продолжает Федин в том же письме, — рассказывает много хорошего о фронте (под Смоленском)… В Ленинграде… кое-кого разбомбило (напр., Колю Чуковского). Вчера видел Зощенку… его вывезли на аэроплане… Виделся с Лидиным (писателем. — Ю.О.), впервые приехавшим на побывку. Он очень изменился… И опять на днях едет на фронт".

…В Москву стекались беженцы. Иногда объявлялись люди, которым удалось вырваться из лап врага.

Однажды в Лаврушинском Федин услышал голос такого человека.

Звонила Валентина Ивановна Мартьянова, которая считалась пропавшей без вести.

Возникновение ее было для Федина большой радостью. Он не мог дождаться минуты, когда Валентина Ивановна доедет до Лаврушинского, войдет в комнату.

Если существует читатель-друг, то это был такой случай. В жизни не было у писателя Федина более возвышенной, искренней обоюдной дружбы с читателем, чем с В.И. Мартьяновой. Конечно, литературная дружба скоро переросла в личную. Тем более что Валентина Ивановна родом была из Саратова, а работала в том же театральном институте, где училась дочь Нина. Так что добавочные связующие нити имелись еще и с женской половиной дома.

"Романтическое существо, доверчивое, полное мечты о творческом труде", — запишет о В.И. Мартьяновой в дневнике Федин много лет спустя (25 апреля 1953 года), словно бы отмечая, что и 57-летней, она осталась все той же.

Прежде всего Мартьянова была человек искусства — режиссер, педагог, критик. Болезненного вида, высокая, худая, темноволосая, с белым красивым лбом и лучистыми глазами. Несколько лет назад под влиянием семейной драмы у нее словно бы созрело внутреннее решение — общительная, интересная, она приняла вроде пострига на верность единственному незыблемому и святому, что оставалось, — театру, искусству. А в этом Валентина Ивановна была натура жертвенная, благородная, способная на подвиг.

Если бы только знал Федин, что будет означать для него вскоре нынешний телефонный звонок, счастливое возвращение этого человека!.. Какую огромную услугу окажет ему Валентина Ивановна (да только ли ему? отечественной литературе, русской культуре!)…

Теперь же с Валентиной Ивановной приключилась такая история.

Во второй половине июня во главе курса выпускников ГИТИСа Мартьянова поехала на самую границу, в Брестскую область. Это был так называемый "брестский выпуск". Два десятка вчерашних студентов — весь институтский курс в полном составе получил назначение на пополнение и открытие новых театров в одной из воссоединенных недавно областей Западной Белоруссии — в городах Бресте и Пинске. А провести творческое и бытовое устройство этого актерского молодняка поручено было безотказной и горячо обожаемой питомцами Валентине Ивановне.

С грузом ответственности за судьбу начинающих актеров и очутилась она с первых дней войны в самом пекле — под бомбежками и обстрелами немецких самолетов, в толпах беженцев, потоки которых тщетно пытались уйти от быстро продвигавшихся немецко-фашистских моторизованных частей.

22 июня с половиной выпускников Мартьянова находилась в Пинске, то есть километрах в ста восьмидесяти от Бреста. Еще был шанс относительно спокойно выбраться в безопасную зону. Но разве могла она да и ждавшие ее решений «пинчане» бросить тех, кто оставался в Бресте? А пока переговаривались, дожидались, пока соединялись, время было упущено…

Об этом, сидя против Федина, и рассказывала теперь Валентина Ивановна. И заостренное ее лицо с пунцовыми пятнами на скулах и лихорадочно горящими глазами было озарено странно, как бывает у человека, пережившего тяжкую беду, повидавшего такое, чего не дано знать слушателю.

Это было исповедь человека, на себе испытавшего начальные события войны в пограничных районах страны, первая такая исповедь, которую слушал писатель. Рассказ страшный. Насыщенный описаниями вооруженных немецких расправ, с их изуверской хладнокровностью, над толпами беженцев, нравственными итогами многодневных скитаний в лабиринтах гибели, невероятностью перемен, которые происходят с людьми, жестокой и трезвой точностью деталей…

Рассказ этот глубоко поразил Федина… (Пройдет много лет — и писатель воспользуется былыми переживаниями В.И. Мартьяновой, широко переплавит их в образах «брестских» глав, завершающих первую книгу романа "Костер".)

Месяца через два-три произошли события, в которых проявила себя Валентина Ивановна Мартьянова.

Еще с лета для писателей, что непригодны были к военному призыву, намечался отъезд из Москвы, в том числе в Чистополь, где уже проживали многие семьи. Первоначально предполагалось — эвакуация недолгая, всего на несколько месяцев, может быть, до зимних холодов. Затем положение на фронте выправится, немцев решительно погонят. Временно эвакуированные смогут вернуться.

С подобными настроениями отъезжали в первой половине июля в Чистополь Дора Сергеевна и Нина, не взяв с собой самого необходимого (им теперь приходилось отправлять посылки с теплой одеждой и т. д.). Но вопреки развитию событий на сходные надежды делалась ставка даже в августе — начале сентября. И если Федин испытывал некоторый скепсис к таким планам, то ведь и ему хотелось верить. Никто не знал, что еще предстоит.