Друзья в последний раз любовались непередаваемой картиной сверкающего тысячью разноцветных огней ночного Нью-Йорка и молчали. Потом они чокнулись бокалами с шампанским и пожелали друг другу доброго пути.

Сизое нью-йоркское утро застало Рида уже на борту парохода. Матросы заканчивали приготовления к отчаливанию, стюарды разводили по каютам последних запаздывающих пассажиров, у сходней хмуро взирал на толпу провожающих дюжий полисмен.

Сквозь несмолкаемый гомон самого шумного порта мира прорывались слова прощания на всех языках, разделивших людей после вавилонского столпотворения.

Потом над гаванью повис хриплый протяжный гудок, и пароход лениво, чуть вздрагивая, словно живое существо, отвалил от стенки причала.

Сначала слились с горизонтом низкие портовые постройки, потом исчезли из виду дома повыше, наконец, растаяли вдали ставшие игрушечными громады небоскребов и грустная в своем вечном одиночестве статуя Свободы.

За кормой гусиной стаей разбегались волны…

Еще год назад Рид писал матери, что он в такой же степени социалист, как и сторонник епископата. События последних двенадцати месяцев совершили в его мировоззрении решающий сдвиг. Он стал социалистом, и не только по эмоциональному влечению к справедливости и своим симпатиям, но и по сознательным, твердым убеждениям.

Воспитанный в лучших демократических традициях американского народа, Рид естественно и закономерно, хотя и не просто, подошел к пониманию исторической роли рабочего класса. Юношеский радикализм Джека не выродился, как у многих его однокашников, в либеральное фрондерство с последующим благополучным превращением в заурядное самодовольство преуспевающих буржуа.

Решающим импульсом в окончательном приходе Рида к социализму стали Патерсон, мексиканская революция и Ладлоу. Рид окунулся в гущу классовой борьбы, не догадываясь о ее законах, не зная марксизма, но непрерывно приближаясь к нему.

Разделяя социалистические взгляды, Рид, однако, оставался в стороне от Социалистической партии. Этот кажущийся парадокс имел под собой некоторое основание.

Прежде всего Рид не видел необходимости вступать в партию, искренне полагая, что он может принести пользу социалистическому движению, не входя в какую-либо политическую организацию. Джек опасался также, что, вступив в партию, ему придется поступиться в какой-то степени своей журналистской свободой.

Но было и более важное обстоятельство. Социалисты, с которыми пришлось встретиться Риду, меньше всего походили на героев и мучеников высокой идеи. Да они и в самом деле не являлись таковыми. Это были вполне рассудительные люди каутскианско-бернштейнианского толка в американской, разумеется, интерпретации. Рид лично знал партийных боссов Виктора Бергера и Мориса Хилквита, уважал их эрудицию и красноречие, но никогда не согласился бы признать их своими духовными наставниками и вождями.

Симпатии Рида лежали на стороне «Индустриальных рабочих мира», а не Социалистической партии. Он считал уоббли, а не социалистов, настоящими революционерами. Их неукротимый боевой дух, бунтарство полностью отвечали его собственному характеру и темпераменту. Это были настоящие ребята, всегда готовые ввязаться в драку, не в пример некоторым паркетным ораторам.

Уоббли пели. Это была единственная организация в рабочем движении США, которая имела на вооружении песни. У них был даже свой собственный поэт — Джо Хилл. Его знаменитую «Аллилуйя, я — бродяга!» распевали все уоббли в Америке и Канаде. В сердце Рида-поэта эти песни вошли без спроса, как в свой дом.

Наконец, было еще одно обстоятельство, почему душа Рида не лежала к Социалистической партии. Он не мог простить ей, что два года назад она исключила из своих списков самого мужественного и любимого героя рабочих — Большого Билла — Вильяма Хейвуда.

Рид был еще неважным теоретиком, он не видел слабых мест в программе уоббли, их ошибок и заблуждений. Но одно, во всяком случае, он знал твердо: Большой Билл и его друзья — преданные своему классу бойцы, а не болтуны.

В своей журналистской практике Рид всегда и честно придерживался правила: ни о чем не иметь предвзятого мнения. Он никогда не писал ни строчки раньше, чем не видел события собственными глазами.

Так было всегда, но не теперь. Он еще не слышал ни одного выстрела, но уже имел твердое мнение об этой войне. Ненавидел ее всеми фибрами души. Не из абстрактного человеколюбия или христианской кротости — из-за своих социалистических убеждений.

Уже на пароходе по пути в Неаполь Рид знал, что его перо не будет воспевать бойню, развязанную ради наживы. Он был одним из немногих людей в Америке, сразу понявших, что война эта нужна только торговцам смертью по обе линии фронта. Свидетельство тому — знаменитая статья Рида, начатая им еще на борту парохода и ставшая его журналистским кредо. Она начинается так:

«Австро-сербский конфликт — совершенный пустяк, как если бы Хобскен объявил войну Кони-Айленду[11]. Тем не менее в него оказалась втянутой вся Европа».

И Рид сразу срывает с войны ее помпезно-барабанные аксессуары, не оставляя даже жалкого фигового листка:

«Подлинная война, в которой этот неожиданно начавшийся разгул смерти и разрушения является лишь эпизодом, разгорелась давным-давно. Она свирепствовала уже десятилетия, но об ее битвах так мало говорили, что они проходили незамеченными. Это была война торговцев».

Рид пишет о подлинных причинах военного столкновения — безудержной погоне английских, немецких, французских капиталистов за прибылью, о столкновении интересов империалистических хищников, о военщине и милитаризме.

«Нет человека, который питал бы к милитаризму большую ненависть, чем я, — писал Рид. — Никто больше меня не желает, чтобы позор милитаризма исчез с лица земли. Величайшие вопросы сегодняшнего дня не могут быть решены ни парламентскими речами, ни большинством голосов, их можно разрешить только «кровью и железом» — «durch Blut und Eisen». Эти слова Бисмарка стали лозунгом реакции. Они были самым большим препятствием на пути демократического развития.

…Но хуже «самодержавия кайзера», хуже даже, чем звериные идеалы, которыми он похваляется, хуже всего этого плохо скрытое лицемерие его вооруженных противников, которые кричат о мире, в то время как мир этот не может быть сохранен из-за их же собственной алчности.

Еще отвратительнее глупой напыщенности кайзера голоса хора американских газет, которые делают вид, что верят — и хотели бы и нас заставить верить, — будто это борьба светлого рыцаря (современной демократии) с гнусным чудовищем (средневековым милитаризмом).

Но для чего же тогда нужен демократии союз с царем? Может быть, Петербург, где действовал поп Гапон, или Одесса с ее погромами являются богами либерализма? Неужели наши издатели столь наивны, что верят этому? Нет, нынешний конфликт — это ссора между торговыми конкурентами. Одна сторона сохранила благовоспитанные формы современной дипломатии и говорит о «мире», рассчитывая в то же время главным образом на прославившийся своим миролюбием военный флот Великобритании, на армию Франции и на миллионы полурабов, которых они получают за взятку у царя всея Руси (и, конечно, на силу решений Гаагской конференции), чтобы двинуть их вперед против немцев. Другая сторона — это свирепость и отвратительное евангелие «крови и железа».

Заключительные строки статьи поражают силой, прозорливостью, убежденностью:

«Мы, социалисты, можем надеяться, можем даже быть уверены, что из ужаса кровопролития и страшных разрушений родятся далеко идущие социальные преобразования и будет сделан большой шаг вперед к нашей цели — к миру среди людей. Нас не должна обмануть газетная болтовня о том, что либерализм ведет священную войну против тирании.

Это не наша война».

Редакция «Метрополитен» ожидала от своего военного корреспондента в Европе живописных батальных очерков, бодрых корреспонденции с полей сражений, фанфарных репортажей о подвигах союзных солдат.