Все это время Фридрих живет, по воле отца, под крышей пасторского дома. Но не преданность религии, а разочарование в ней испытывает он, глядя на ханжескую жизнь одного из наибольших лицемеров — пастора Тревенариуса. В довершение к религиозным сомнениям он читает «Жизнь Иисуса» Штрауса, и эта книга окончательно обращает его к атеизму.

В 1839 году неуемный Фридрих печатает в «Германском телеграфе» свои «Письма из Вупперталя». Сын фабриканта беспощадно раскрывает картину истинного положения тунеядцев и рабочих. Гнев прорывается сквозь каждую строчку написанных им статей. Фридрих Энгельс выступает как страстный революционный демократ.

Он громит сословный строй и предвидит, что гнев обездоленного народа обрушится на дворянское сословие и опирающуюся на это сословие монархию.

Вызов брошен!

Его статьи, скрытые от родных псевдонимом «Фридрих Освальд», приводят в содрогание друзей его школьной поры Фридриха и Вильгельма Герберов — сыновей пастора, от которых Энгельс не скрывает своих воззрений.

Редактор «Германского телеграфа», один из вожаков «Молодой Германии», писатель Гуцков никак не мог предполагать, что под именем Ф. Освальда скрывается 20-летний юноша, а не умудренный опытом почтенный ученый.

Свой псевдоним Энгельсу приходилось сохранять в тайне не только для того, чтобы спастись от взрыва гнева в родной семье, но и по другой причине. Он стал военным.

В 1841 году, после путешествия по Швейцарии и Северной Италии, Фридрих приехал в Берлин и поступил вольноопределяющимся в артиллерийскую бригаду. Как сын богатого фабриканта, он мог бы откупиться от воинской повинности, но решительно отказался сделать это.

Не по душе Энгельсу прусская муштра, но любознательный юноша охотно изучает все, что касается военного дела, и вот он бомбардир. Военная наука стала впоследствии одной из любимых на всю жизнь.

Одновременно с военной службой Фридрих поступает в Берлинский университет. Он особенно увлекается лекциями по философии и сближается с кружком младогегельянцев. Туда входят красноречивые братья Бруно и Эдгар Бауэры, большелобый Макс Штирнер и другие. Прошло немногим более полугода, как из Берлина уехал Карл Маркс. То и дело Фридрих слышит об этом необычайном человеке восторженные отзывы.

В декабре 1841 года и в начале следующего Энгельс то анонимно, то под псевдонимом «Ф. Освальд» публикует статьи и брошюры. Он критикует реакционные, идеалистические взгляды Шеллинга. В этом маститом профессоре, служащем «нуждам прусского короля», молодой артиллерист, студент, недавний бременский конторщик Энгельс видел олицетворение реакции, покушавшейся на свободную философию, и решил сразиться с нею. Он разбивает попытку Шеллинга примирить религию с наукой, веру со знанием.

Первым из младогегельянцев Энгельс открыто проповедует атеизм. Он очень близок к литераторам «Молодой Германии».

Печатные работы Освальда привлекали все большее внимание и вызывали множество предположений об авторе, весьма далеких от истины. Некоторые утверждали, что это псевдоним самого Гуцкова. Тем большее удивление встретила статья Ф. Освальда, в которой он осуждал представителей «Молодой Германии» за их недостаточно четкие взгляды, путаницу в философских понятиях, слабость идейных позиций в литературных произведениях.

Фридрих Энгельс порвал с «Молодой Германией», которую перерос и значительно обогнал.

Осенью 1842 года он закончил военную службу и вернулся в отчий дом.

Отец, желая удалить сына из предреволюционной Германии, где Фридрих завязал немало казавшихся в Бармене опасными знакомств, предложил ему поехать в Манчестер. Там на бумагопрядильне «Эрмен и Энгельс» Фридриху надлежало заняться коммерцией.

Фридрих Энгельс приехал в Манчестер в конце 1842 года.

Он не впервые переплывал волнующийся пролив и почувствовал себя почти прирожденным англичанином, когда таможенный чиновник, бегло осмотрев саквояжи, пропустил его на набережную.

Энгельс знал английский в совершенстве. Взобравшись в фиакр, он обратился к рыжему вознице с приветствием шотландских горцев, и тот, не колеблясь, признал земляка. Приезжий принялся пытливо расспрашивать о житье-бытье кучеров. Шотландец оказался болтливым. Он многословно жаловался на дороговизну, причины которой не понимал.

— Добро бы хоть война, а то и той нет.

В ожидании почтового дилижанса Фридрих просмотрел кипу английских газет. Он заключил, что, по мнению самих англичан, мало изменений произошло у них за те два года, которые для него были так бурны и богаты событиями.

Он был раздосадован. С немецких берегов Англия казалась охзаченной социальной лихорадкой и рвущейся навстречу революции. Патетический Гесс в берлинских ресторанах, где собирался «Союз свободных», столько раз вдохновенно пророчествовал и обещал, что социальный переворот начнется на Британских островах и лишь потом перебросится на континент.

Удивительная страна! Привычка подменила в ней страсть. Странный мир упорных, невозмутимых и, однако, столь могущественных улиток.

Фридрих заметил, что в моде были все те же неприятно полосатые, сборчатые в талии брюки, просторные рединготы и черные цилиндры. Франты носили тросточки и белили щеки. Головки дам выглядывали из больших, без меры украшенных лентами шляп-корзин, напоминая то какие-то овощи, то причудливые фрукты. И нередко продолговатые, острые, невыгодно окрашенные ноябрьской непогодой лица походили всего более на огурцы или морковь.

Молодой барменский купец был достаточно красив, наряден и статен, чтоб тотчас же привлечь внимание провинциалок. Годы военной службы выпрямили его спину. Молодого человека легко можно было принять не за скромного бомбардира, каким он был недавно, а по крайней мере за гвардейского офицера, слегка неуклюжего в непривычном штатском платье.

В почтовой карете он легко заводил знакомства, умело пробивая вежливую замкнутость англичан. Девицы посылали ему заманивающие улыбки, на которые он отвечал не без удовольствия.

Пожилые люди незаметно для себя переходили с этим юношей на тон равных и, насколько это допускалось их правилами, оживлялись в беседе. Они говорили, расправляя толстые пледы на коленях и пыхтя сигарами, о том, что положение Англии тяжелое, что кризис — божья кара — как град выбил нивы промышленности.

— Но, — кончали они убежденно, — никогда материальные интересы не порождали революций. Дух, а не материя толкает к безумствам, и — хвала небу! — в этом смысле нация здорова.

В Лондоне Фридрих остановился в знакомом отеле. Его встретили приветливо и без всякого изумления, точно не более нескольких часов тому назад он вышел на очередную прогулку. Хозяин в тех же выражениях, что и в 1840 году, осведомился о погоде, о самочувствии постояльца, и тот же слуга без двух передних зубов подал ему острый томатный суп и рыбу, пахнущую болотом. Пудинг был черств и пресен, и подливка отдавала перцем.

Поутру у порога отеля та же нетрезвая и ободранная старуха клянчила свой очередной пенни. И она узнала Фридриха и не удивилась ему. На бирже худой швейцар, преисполненный сознания своей великой миссии, взял у Энгельса пальто и шепнул ему с тем же заговорщицким видом о катастрофе с новыми железнодорожными акциями.

Один из знакомых зазвал молодого купца к себе. Справлялась серебряная свадьба. И снова неизменность быта, как режущий монотонный скрип, как тягостное зрелище паралича, задела Энгельса. Бал в английской почтенной буржуазной семье был копией таких же балов где-нибудь в Бармене, Бремене. Веселье было регламентировано и вымерено, как порции куриной печенки и пирожного за ужином.

Коммерческий дух господствовал и здесь. В зале танцев шла отчаянная, азартная купля и продажа.

Фридриху казалось, что жить бездумными интересами этих людей, молиться их святыням — значит добровольно дать опутать себя паутиной, как пойманную муху, осудить себя на постепенное, медленное умирание. Он любил своего отца, деда — людей, жизнь которых казалась ему столь ядовитой и засасывающей. Но это была любовь снисхождения, любовь отмирающая, как традиция. Их веру, их идеалы он разрушил и, переболев, осмеял.