Около Коби, куда мы приехали к вечеру, отверстие весьма расширяется и Терек бежит плавнее; впрочем, недалеко от этого места начинается источник этой реки, и она еще довольно узка и мелка; местоположение совершенно мертвое и пустынное.

В Коби встретился я с одним старым знакомым моим [3], ехавшим из Тифлиса в отпуск в Москву. Он рассказывал мне тифлисские новости; беседа наша продолясалась довольно долго, я удерживал его ночевать, а он заупрямился и пустился в путь, но вскоре после его отъезда началась гроза ужасная, дождь ливмя лил, гром и молния раздирали небо. Надобно быть свидетелем грозы в горах, чтоб вполне наслаждаться всею красотою этого величественного небесного явления. Один удар производил десятки других ударов от отголосков в горах; не прошло часа, как упрямый мой знакомый возвратился назад, потому что ночь была темная и лошадь его несколько раз падала от грома.

1 сентября мы дерзнули на последнее усилие, на перевал через горы. От Коби дорога вьется по косогору над речкою, впадающей в Терек. Чем далее подвигаешься, тем дорога становится круче, наконец между 6-й и 7-й верстою въехали мы на Крестовую гору. Окрестности здесь совершенно безжизненные, нет ни одного дерева, ни одного жилища, трава, однако ж, в долинах есть, потому что видны пасущиеся на них горские лошади и кой-где скирды сена, скошенного казаками, находящимися на посту в Коби.

Крестовая гора есть самая возвышенная точка высот, по коим едешь от Балты до Тифлиса. Здесь настоящий перевал через Кавказ. Не надобно, однако, полагать, чтоб эта гора была выше Казбека или высшая из окрестных ей гор; напротив, она самое нижайшее звено цепи гор, разделяющих противоположные течения рек Терека и Враглы, и потому именно избрана как удобнейшая для проезда.

Крестовая гора получила название от креста, водруженного на ней первыми русскими, перешедшими за Кавказ, в Грузию, во время Екатерины, но крест был деревянный и уже обветшал; теперь генерал Ермолов соорудил огромный, высеченный из гранита крест, с таким же подножием.

Спуск с горы, около полторы версты, кончается на косогоре Гут–горы. Косогор этот продолжается версты на две, так что можно сказать, плечом касаешься Гут–горы, а ступень лошади становится на край пропасти, версты две глубиною. На дне пропасти видишь скалу, покрытую лесом и отделяющуюся, подобно острову, от всех высот.

С вершины горы осетинские деревни кажутся не более чернильницы, а скот, пасущийся по лугам, не более мухи. Из ущелья вытекает река Арагва, которая уже принадлежит к системе рек грузинских, так как Терек, вытекающий за этим же хребтом, но только с другой стороны Крестовой горы, принадлежит системе рек кавказской линии. Мы ехали среди облаков, некоторые ходили гораздо ниже пас, а иногда попадали мы в влажные облака или тучи, и крупный дождь осыпал нас; иногда тучи, пробежав, давали место солнечным лучам, от которых местоположение принимало особую прелесть. От Гут–горы дорога вдруг приметно круто опускается, однако ж некоторыми уступами; она покрыта каменьями и промоинами от частой слякоти, дождей и весенних вод.

От Гут–горы за 7 верст станция Кашауры, и на 5 верст от этой станции открывается известная Кашаурская долина. Нет выражения для описания прелестей этой долины, особенно же в то время года и прекрасную погоду, в которые мы ехали. Она есть продолжение той пропасти, об которой я говорил, описывая проезд наш через Гут–гору; по этой долине доехали мы на ночлег в Пасанаур; здесь совершенно прекратились горы, мы спустились с последней, ужасно крутой и каменистойдороги, лежащей по косогору продолжения Гут–горы, и приехали в деревеньку, где живет правитель горскими народами.

Путь наш от последнего ночлега в Пасанауре лежал по плоским берегам Арагвы, текущей по широкой долине, окруженной живописными лесами, предгорием Кавказа, довольно, однако, еще возвышенным. Арагва течет хотя весьма быстро, потому что покатость русла ее еще довольно значительна, но вода ее не так мутна, как в Тереке, напротив, на пей видны волны, отражающиеся южным небом. Берега Арагвы прелестны; широкая и гладкая дорога, осененная каштановыми деревьями, грецким орешником и вязами, идет у самого берега, кой-где попадаются миндальные деревья, барбарисовые кустарники и шиповник, и сверх того, виды разнообразятся предгорием Кавказа, нигде Арагву не покидающего. Мы приехали на ночлег наш в Пасанаур чрезвычайно усталые, потому что хотя переезд от Коби не более 32 верст, но гористая дорога совершенно утомила и изнурила нас. В Пасанауре караул уже от войск, находящихся в Грузии.

2 сентября, рано утром, отправились мы в дальнейший наш путь. Дорога весьма сходна с тою, по которой мы ехали, от спуска с Кашаурской горы; так же живописна и приятна для езды, словом, настоящий английский парк, в большем размере. В Анануре мы переменили лошадей и, при самом выезде со станции, оставили Арагву влеве, потому что тут крутая, каменистая и лесная цепь гор так близко прилегает к реке, что нет никакого проезда; одни пешеходы, и то с трудом, пробираются по тропинке, вьющейся на боку утеса над самою Арагвою.

В 3 верстах от Ананура карантин, отсюда решились мы с Грибоедовым отправить вьючных лошадей наших обыкновенною дорогою, которая обходит, как я прежде сказал, цепь гор, а самим ехать прямо через эту цепь, через что мы сокращали путь, по крайней мере, тремя верстами. Нам казалось, что мы не встретим на избранном нами прямом пути больших затруднений, потому что глазами видели, где кончается высота, но когда въехали на нее, тогда уверились, что это еще только первый уступ и что надобно было карабкаться на другой, поднявшись же на другой, увидели еще третий, круче и выше, наконец, когда кое–как мы и туда добрались, то выиграли только то, что на лошадей наших напали особого рода слепни или мухи, величиною с серебряный пятикопеешник и совсем плоские. Вот все, что мы нашли замечательного на этой горе. С высоты ее начали мы спускаться почти такими же уступами и наконец выехали на настоящую дорогу, по которой обыкновенно все ездят, и догнали наших вьючных лошадей.

В 3–х верстах от Душета въехали мы в низкой лес, растущий по обеим сторонам дороги. Весь этот лес состоит большею частию из шиповника, бывшего тогда в полном цвете.

Вся страна от Ананура до половины дороги, то есть от того места, где мы оставили Арагву, и до того, где опять к ней подъехали, весьма гориста и лощиниста. В Душете есть купцы и ремесленники, лавки и порядочные строения, чего мы уже давно не видали.

Верст 10 от Душета дорога идет через высоты и лощины, пока соединится с Арагвою; тут начинается плоскость, продолжающаяся до небольшой деревни Гаринскал, где казачий пост и почтовый двор. Тут мы ночевали и 3 сентября пустились прямо в Тифлис, я в почтовой тележке, а Грибоедов верхом. Отсюда идет дорога верст 10 косогором, вдоль берега Арагвы, но у Муаета пересекает дорогу река Кура (древний Кир, Gyrus). Тут поворотили мы вправо, против течения Куры, и, проехав около полторы версты, переправились чрез древний так называемый мост Помпея; потом поворотили палево вдоль течения Куры и, проехав правым берегом этой реки также около 2 верст, у самого впадения Арагвы в Куру поворотили еще вправо, и этою дорогою приехали прямо в Тифлис. <...>

Из "Записок, в России цензурой не пропущенных"

А. С. Грибоедов, знаменитый автор комедии "Горе от ума", служил в продолжение довольно долгого времени при А. П. Ермолове, который любил его, как сына. Оценяя литературные дарования Грибоедова, но находя в нем недостаток способностей для служебной деятельности или, вернее, слишком малое усердие и нелюбовь к служебным делам, Ермолов давал ему продолжительные отпуска, что, как известно, он не любил делать относительно чиновников, не лишенных дарования и рвения. Вскоре после события 14 декабря Ермолов получил высочайшее повеление арестовать Грибоедова и, захватив все его бумаги, доставить с курьером в Петербург; это повеление настигло Ермолова во время следования его с отрядом из Червленной в Грозную. Ермолов, желая спасти Грибоедова, дал ему время и возможность уничтожить многое, что могло более или менее подвергнуть его беде. Ермолов, Вельяминов, Грибоедов и известный шелковод А. Ф. Ребров находились в средине декабря 1825 года в Екатеринодаре; [1] отобедав у Ермолова, для которого, равно как и для Вельяминова, была отведена квартира в доме казачьего полковника, они сели за карточный стол. Грибоедов, идя рядом с Ребровым к столу, сказал ему: "В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина"; это крайне встревожило Реброва, который рассказал это Ермолову лишь два года спустя. Ермолов, отправляя обвиненного с преданным ему фельдъегерем в Петербург, простер свою заботливость о Грибоедове до того, что приказал фельдъегерю остановиться на некоторое время в Владикавказе, где надлежало захватить два чемодана, принадлежавшие автору "Горя от ума". Фельдъегерь получил строгое приказание дать Грибоедову возможность и время, разобрав заключавшиеся в них бумаги, уничтожить все то, что могло послужить к его обвинению. Это приказание было в точности исполнено, и Грибоедов подвергся в Петербурге лишь непродолжительному заключению. Все подробности были мне сообщены Талызиным, Митенкой, самим фельдъегерем и некоторыми другими лицами. Грибоедов, предупрежденный обо всем адъютантом Ермолова Талызиным, сжег все бумаги подозрительного содержания. Спустя несколько часов послан был в его квартиру подполковник Мищенко для произведения обыска и арестования Грибоедова, но он, исполняя второе, нашел лишь груду золы, свидетельствующую о том, что Грибоедов принял все необходимые для своего спасения меры. Ермолов простер свою, можно сказать отеческую, заботливость о Грибоедове до того, что ходатайствовал о нем у военного министра Татищева. После непродолжительного содержания в Петербурге, в Главном штабе, Грибоедов был выпущен, награжден чином и вновь прислан на Кавказ. С этого времени в Грибоедове, которого мы до того времени любили как острого, благородного и талантливого товарища, совершилась неимоверная перемена. Заглушив в своем сердце чувство признательности к своему благодетелю Ермолову, он, казалось, дал в Петербурге обет содействовать правительству к отысканию средств для обвинения сего достойного мужа, навлекшего на себя ненависть нового государя. Не довольствуясь сочинением приказов и частных писем для Паскевича (в чем я имею самые неопровержимые доказательства), он слишком коротко сблизился с Ванькой–Каином [2], т. е. Каргановым, который сочинял самые подлые доносы на Ермолова. Паскевич, в глазах которого Грибоедов обнаруживал много столь недостохвального усердия, ходатайствовал о нем у государя. Грустно было нам всем разочароваться на счет этого даровитого писателя и отлично острого человека, который, вскоре после приезда Паскевича в Грузию, сказал мне и Шимановскому следующие слова: "Как вы хотите, чтоб этот дурак, которого я коротко знаю, торжествовал бы над одним из умнейших и благонамереннейших людей в России; верьте, что наш его проведет, и Паскевич, приехавший еще впопыхах, уедет отсюда со срамом". Вскоре после того он говорил многим из нас: "Паскевич несносный дурак, одаренный лишь хитростью, свойственною хохлам; он не имеет ни сведений, ни сочувствия ко всему прекрасному и возвышенному, но вследствие успехов, на которые он не имел никакого права рассчитывать, будучи обязан ими превосходным ермоловским войскам и искусным и отважным Вельяминову и Мадатову, он скоро лишится и малого рассудка своего". Но в то же самое время Грибоедов, терзаемый, по–видимому, бесом честолюбия, изощрял ум и способности свои для того, чтобы более и более заслужить расположение Паскевича, который был ему двоюродным братом по жене. Дружба его с презренным Ванькою–Каином, который убедил Паскевича, что Ермолов хочет отравить его, подавала повод к большим подозрениям. В справедливом внимании за все достохвальные труды, подъятые на пользу и славу Паскевича, Грибоедову было поручено доставить государю Туркманчайский договор. Проезжая чрез Москву, он сказал приятелю своему Степану Никитичу Бегичеву: "Я вечный злодей Ермолову" [Я это знаю от зятя моего Дмитрия Никитича Бегичева. (Примеч. Д. В. Давыдова.)]. По ходатайству Паскевича Грибоедов был, согласно его желанию, назначен посланником в Тегеран, где он погиб жертвою своей неосторожности...