16 августа, на другой день после Успения Богоматери, праздновали "перенесение Нерукотворного Образа Иисуса Христа из Едеса в Царь-град", а по-народному — Ореховый или Хлебный Спас.

В эти томные, радующие всяческим изобилием дни зрелого лета князья, как и простонародье, любили потешить себя пирами, иными утехами грешной плоти. Но не такой, как обычно, а тревожной, суетной была для московских земель вторая половина лета 1380 г.

Ходили слухи, что Мамай сумел собрать для похода на Русь громадное войско, в состав которого, кроме самих "татар" (под этим термином русских летописей скрываются главным образом потомки половцев и приведенных Батыем разноязыких кочевников Азии), входили отряды наемников из итальянских городов-колоний в Крыму (генуэзцы, армяне), а также полки, выставленные по требованию Мамая правителями народов Среднего Поволжья и Северного Кавказа. Это было поистине нашествие "двунадесяти языков".

На помощь Мамаю обещал прийти великий князь литовский Ягайло. Двуличную политику повел оказавшийся "между молотом и наковальней" князь Олег Рязанский. Устрашенный погромом его владений татарами в 1379 г., он обещал быть верным союзником Мамая. Одновременно он дал знать князю Дмитрию Ивановичу о подготовке ордынского нашествия.

23 июля в Москву примчался гонец с "поломянной" ("огненной") вестью о том, что Мамай выступает в поход на Русь. Тотчас ко всем русским князьям, а также в Новгород и Псков поскакали "скоровестники" с призывом высылать отряды на помощь великому князю Дмитрию Ивановичу. Местом сбора всех сил была назначена Коломна. Сюда в период с 1 по 15 августа должны были прийти все полки, идущие навстречу Мамаю.

В эти последние предгрозовые недели обстановка в Москве была во многом похожа на ту, которая предшествовала другому важнейшему событию русской истории — походу Ивана III на Новгород в 1471 г. Повсюду заметно было сильное религиозное воодушевление, вызванное не только приближением битвы — Божьего суда, но также и торжественными, многолюдными церковными действами.

В середине лета, когда Мамай уже нацеливался на Русь, в новой крепости на южной границе московского княжества — Серпухове — был освящен Троицкий собор — первый в Северо-Восточной Руси городской собор во имя Троицы — небесного символа братской любви и единения. Его торжественное освящение состоялось в воскресенье, 15 июля. Это был день памяти "небесного покровителя" — серпуховского князя — святого Владимира, крестителя Руси, общего предка всех русских князей. Имя Владимира часто вспоминали накануне Куликовской битвы. Оно напоминало о могущественной и независимой Киевской Руси, о подвигах былинных богатырей.

День 15 июля был связан и с памятью об Александре Невском, еще в конце XIII в. причисленном к лику святых. Свою знаменитую победу над шведами на Неве он одержал в воскресенье, 15 июля 1240 г. — ровно за 140 лет до освящения храма в Серпухове.

Усиленное молитвенное обращение к Александру Невскому летом 1380 г. проявилось в особом чуде. О нем рассказывал очевидец — пономарь, спавший летом прямо на паперти собора владимирского Рождественского монастыря, где был погребен Александр. Среди ночи в храме сами собой зажглись свечи. Два таинственных старца вышли из алтаря, подошли к гробнице святого и воззвали: "О господине Александре! Востани и ускори на помощь правнуку своему, великому князю Дьмитрию, одолеваему сушу от иноплеменник"*. В тот же миг князь встал из гроба и вместе с двумя старцами стал невидим. Узнав о видении пономаря, владимирские клирики вскрыли гробницу Александра и обнаружили его нетленные мощи — верный признак святости (22, 293–294).

Летом 1380 г. строительство новых храмов велось не только в Серпухове, но и в другом южном форпосте московских земель — Коломне. Здесь спешно достраивали каменный Успенский собор. Однако торопливость повредила делу. В начале июля почти готовый храм рухнул. Не успели к осени 1380 г. завершить и начатый в 1379 г. каменный Усиенский собор в московском Симоновой монастыре — у дороги, по которой войска шли из Москвы на Коломну. Оба храма являлись воплощенным в камне молитвенным призывом к Богородице.

К середине августа, когда истек срок сбора полков в Коломне, когда разведка сообщила о предполагаемой численности войск Мамая, Дмитрий понял: под его знамя съехалось столько воинов, сколько едва ли удавалось собирать его отцу и деду; и все же войско "поганых" может оказаться куда более многочисленным, особенно если на помощь татарам явится Ягайло со своими русско-литовскими полками.

В этой ситуации единственной надеждой князя Дмитрия становились ополченцы, московский посадский люд и крестьяне, способные хоть кое-как вооружиться и, бросив свои очаги и нивы, отправиться в поход. Ему нечего было пообещать им, кроме верной смерти. О принуждении не могло быть и речи. Даже если бы ему удалось силой собрать ополченцев и погнать их навстречу Мамаю — они бы попросту разбежались с дороги, растаяли в лесах, ушли в иные земли.

У москвичей были свои счеты с Дмитрием. Он разорял их тяжкими данями, теснил их старинную вольность, отнял у них заступника и ходатая — тысяцкого. Потомок Рюрика, он смотрел на этих плотников и кузнецов, кожевников и гончаров с высоты своего боевого седла, из-за спин злобных, как цепные псы, телохранителей. Городской люд жил совсем иной, непонятной и чуждой для него жизнью. Впрочем, и сам он был для посадских людей далекой, хотя и необходимой для общего порядка жизни фигурой. Еще дальше был он от своих "сирот" — крестьян.

И вот теперь он должен был просить их помощи, их крови во имя затеянной им рискованной тяжбы с Мамаем. Но как докричаться до них? Как заставить поверить в благородство своих целей, в то, что в случае неудачи он, как это часто делали другие князья, не бросит их на произвол судьбы, огрев нагайкой своего быстроногого коня?

И Дмитрий нашел единственно правильное решение. Кто-то, чье слово значит для простонародья больше, чем его собственное, должен как бы поручиться за него перед Русью, породнить его с могучей силой земли. Должно быть, поначалу эта мысль показалась князю нелепой, почти оскорбительной для его княжеского достоинства. Однако он вновь и вновь возвращался к ней и все отчетливее понимал, что непременно должен взыскать себе "поручника святого".

Таким поручителем не мог быть кто-либо из тогдашних московских иерархов. Народ всецело доверял одному только Сергию Радонежскому — игумену Троицкого монастыря, расположенного в 65 верстах к северо-востоку от Москвы. К нему и отправился Дмитрий с небольшой свитой перед самым выступлением в поход…

* * *

Здесь необходимо сделать небольшое отступление и познакомить читателя с человеком, который сыграл важную роль в судьбе князя Дмитрия, долгое время был его духовным отцом и наставником. В памяти потомков, в произведениях литературы и искусства, посвященных Куликовской битве, Дмитрий Донской и Сергий Радонежский неизменно стоят рядом, как соратники и единомышленники, как представители разных сторон одного и того же исторического явления — русского национального возрождения.

О жизни и учении Сергия известно очень мало. До наших дней не сохранилось каких-либо его произведений — посланий, поучений, проповедей. Почти все то немногое, что мы знаем о великом старце, как называли Сергия современники, содержится в его житии, написанном монахом Епифанием Премудрым в 1417–1418 гг. В середине XV в. труд Епифания был отредактирован другим известным средневековым книжником — Пахомием Логофетом и лишь в этом виде дошел до наших дней.

Будущий подвижник родился около 1314 г. в Ростове, в семье боярина Кирилла и его жены Марии. Детство и отрочество Варфоломея — так звали Сергия до пострижения в монахи — совпало с самым тяжелым периодом в истории Ростова. Город постоянно опустошали ордынские "рати", над жителями глумились лютые татарские "послы". Бедствия древнего города усугублялись действиями соседних русских князей. В 1328 г. Иван Калита послал в Ростов своих воевод, которые учинили здесь настоящий погром. Вскоре после этого родители Варфоломея уехали — или были насильно вывезены — из Ростова и поселились в селе Радонежском (позднее — городок Радонеж), располагавшемся в 55 верстах к северо-востоку от Москвы, в слабозаселенном лесном крае. Здесь, на холмистых берегах речки Пажи, прошла юность Варфоломея.