Спустя месяца полтора после кончины Семена умер и его младший брат Андрей. И вновь люди заговорили о том, что гнев Божий не утихнет до тех пор, пока не истребит кровавый дом Даниила.
25 марта 1354 г., в самый праздник Благовещения, на великое княжение Владимирское взошел по воле Орды последний сын Калиты — Иван, прозванный "Красным", т. е. "красивым". В это время московский княжеский дом по мужской линии состоял — не считая самого Ивана — из одних лишь малолетних детей: двух сыновей Андрея (Ивана и Владимира) и двух — Ивана (Дмитрия и Ивана). В случае внезапной смерти Ивана московскому делу грозили тяжкие испытания. Быть может, именно сознавая это, Иван как правитель был осторожен до робости.
Почувствовав слабость правителя, московские бояре принялись люто враждовать друг с другом. Дело дошло до политических убийств и массовых отъездов боярских семей из Москвы. Словно раздавленный непосильным для него бременем власти, Иван Красный умер, что называется, в расцвете сил, в возрасте 33-х лет. Это произошло 13 ноября 1359 г.
Своеобразие личности Ивана и то впечатление, которое он производил на современников, хорошо передает одна фраза из "Истории российской" В. Н. Татищева. В основе ее — характеристики летописцев. Под 1359 г. сообщается: "Преставился благоверный, христолюбивый, кроткий, тихий и милостивый князь великий Иван Иванович" (61, 110).
Оставшись без отца, князь-отрок Дмитрий обрел себе иных учителей жизни. Главным из них стал митрополит Алексей. Этот умный и властный иерарх вложил в сознание Дмитрия ту же мысль, которую два века спустя внушил юному Ивану Грозному его духовный наставник митрополит Макарий. То была мысль об особом, отличном от других князей предназначении, уготованном ему Богом.
"Горе тебе, земля, когда царь твой отрок", — восклицал библейский мудрец Екклесиаст (10, 16). Слова эти, должно быть, часто вспоминали в Москве в начале 60-х гг. XIV в. Ссылаясь на малолетство Дмитрия Московского, его тезка, 37-летний суздальский князь Дмитрий Константинович, в 1360 г. выхлопотал в Орде ярлык на великое княжение Владимирское. 22 июня 1360 г. он торжественно въехал в древнюю столицу Залесья. Московским боярам и митрополиту Алексею стоило большого труда вернуть внуку Калиты утраченную верховную власть. Лишь в 1363 г. Дмитрий утвердился на великом княжении Владимирском. Началась новая, героическая эпоха в истории Северо-Восточной Руси…
Рассказу о княжении Дмитрия Донского Н. М. Карамзин в своей "Истории государства Российского" предпослал такое рассуждение: "Калита и Симеон готовили свободу нашу более умом, нежели силою: настало время обнажить меч. Увидим битвы кровопролитные, горестные для человечества, но благословенные Гением России: ибо гром их пробудил ее спящую славу, и народу уничтоженному возвратил благородство духа. Сие важное дело не могло совершиться вдруг и с непрерывными успехами: Судьба испытывает людей и Государства многими неудачами на пути к великой цели, и мы заслуживаем счастие мужественною твердостию в противностях онаго" (39, 6).
Непривычно для нашего слуха звучит эта речь. Она отталкивает нас своей выспренностью, а более всего — искренним воодушевлением, которое в наш век безверия и бесплодной насмешливости кажется почти оскорбительным. Нам так и хочется одернуть автора, заставить замолчать, а еще лучше — сознаться в лицемерии, в желании заслужить своим патриотизмом милость самодержца и вместе с нею десяток деревень в Симбирской губернии.
Но не будем спешить с охулением и осмеянием. Старый Карамзин знал нечто такое, что недоступно не только нынешним глубокомысленным служителям Клио, но и равным ему по значению прежним мастерам историографии. Он знал, что вера есть дар, который грешно зарывать в землю. Он не прятался за кулисами ссылок на труды предшественников, но смело появлялся перед читателем со своими собственными чувствами и размышлениями. Карамзин верил в величие России, любил ее славу, скорбел о ее уничижении — и не стыдился показывать это.
Убежденный, что история есть предмет не столько познания, сколько описания, он интересовался преимущественно людьми, творившими ее. Не имея в источниках достаточно материала для написания полнокровных, достоверных портретов деятелей, он в каждом из них выделял одну-две наиболее яркие черты (методика, отчасти сходная с приемами работы летописца).
Историки, пришедшие на смену Карамзину, решили познать прошлое — эту нереальную реальность, это отражение собственного лица в бездонном омуте Вечности. Карамзин же был в душе поэт, и потому в нем жила бесхитростная мудрость ребенка. Не ожидая от яблони апельсинов, он требовал от истории лишь одного: она должна помочь нам жить. В "Истории государства Российского" каждый из деятелей прошлого словно бы дает читателю урок: добродетель благотворна, порок губителен.
Но Карамзин не ограничивался историко-портретной живописью. Он знал великую целительную силу созерцания потока времени. Тяжкие бедствия, выпавшие на долю наших предков, неизбежная смерть героев, падение целых государств — все это в какой-то мере примиряет нас с собственными несчастьями, с безрадостно и однообразно текущей жизнью. Историк как бы дарит углубившемуся в его труд читателю вторую жизнь — пусть иллюзорную, но зато полную подвигов, цветущую безрассудством и страстями. Преисполненный глубочайшего уважения к минувшему — чувства, почти незнакомого позднейшим историкам, — он стремился сделать свой стиль достойным предмета. В торжественной размеренности его многосложных фраз есть что-то от неторопливого движения священника в храме.
Дмитрий Донской был едва ли не самым любимым героем Карамзина. Да и могло ли быть иначе? Как ни в ком другом, красота действия сочеталась в этом князе с красотой и благородством цели. Историк говорит о Дмитрии тепло и проникновенно: "…Никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Невского, не был столь любим народом и боярами, как Дмитрий, за его великодушие, любовь ко славе отечества, справедливость, добросердечие…" (39, 107).
Но вернемся к рассказу о беспокойной юности князя Дмитрия: в эти годы он сформировался как правитель и воин. Суздальско-московский спор решался то военными, то дипломатическими средствами. Его напряженность усиливалась из-за отсутствия единой власти в Орде, где в конце 50-х гг. XIV в. началась затяжная династическая смута. Историки подсчитали, что за период с 1357 по 1381 г. на престоле Золотой Орды побывало 25 ханов.
Война между двумя Дмитриями завершилась совсем как в сказке: свадебным пиром. Суздальский князь Дмитрий Константинович почел за лучшее уступить москвичу великое княжение Владимирское и заключить с ним союз. В знак вечного мира Дмитрий Московский женился на дочери суздальского князя Евдокии. Венчание состоялось в воскресенье 18 января 1366 г. (21, 105–106).
Какие впечатления и мысли вынес Дмитрий Московский из этой первой в его жизни большой войны? Первое из них, несомненно, заключалось в том, что сила важнее права. В данном случае право — традиция престолонаследия, возраст, боевые заслуги — было на стороне суздальского князя, но сила — на стороне москвичей. И право уступило силе.
Впрочем, воспитатели Дмитрия, вероятно, позаботились о том, чтобы избавить его от укоров совести таким рассуждением: род Даниила имеет собственное, основанное на его заслугах перед Русью право считать великое княжение Владимирское своей "вотчиной", т. е. наследственным, неотчуждаемым владением.
Второй урок суздальской войны вытекал из первого. Орда не в праве распоряжаться "вотчиной" московских князей — великим княжением Владимирским. Ее власть не вечна. Ей можно повиноваться, а можно и оказывать сопротивление, отстаивая свою правду с оружием в руках. Юный Дмитрий размышлял: уже истекало более столетия "томления бесерменского". И не настал ли час для исполнения пророчества: "Горе тебе, опустошитель, который не был опустошаем, и грабитель, которого не грабили! Когда кончишь опустошение, будешь опустошен и ты; когда прекратишь грабительства, разграбят и тебя" (Исайя, 33, 1). Так говорил Исайя — один из самых чтимых и читаемых на Руси в ту пору ветхозаветных пророков.
