В январе 1790 года, после «сражения» в дистрикте Кордельеров, Марат уехал в Англию, где его приютил старый друг Брегет. Но он всей душой остается во Франции: с началом Революции она стала незаменимой родиной прежнего скитальца. Он пишет брошюру «Призыв к нации», где снова говорит о необходимости восстания и диктатуры. Марат чаще выступает не только против Неккера и Байи, но и против Лафайета. Затем появляются «Новые разоблачения Неккера» и «Письма» о судебной системе, в которых не было ничего принципиально нового.

Узнав о создании Клуба кордельеров и о провале «дела» против Дантона, Марат 10 мая вернулся в Париж. Оказывается, его популярность не уменьшилась. Напротив, появилось четыре новые газеты под названием «Друг народа».

Первый (106-й) номер подлинного «Друга народа» вышел 18 мая. Откуда нищий Марат достал денег для продолжения своего издания? Этот вопрос историки пока не решили. Высказывают предположение о каких-то английских источниках, о деньгах герцога Орлеанского, наконец, о помощи кордельеров. Последнее — самое вероятное.

Но нельзя исключать и других гипотез, сколь бы страшными они ни показались. Ведь пошел же Робеспьер, несомненный демократ, вместе с крайне правыми в деле о «непереизбрании», со сторонниками восстановления Старого порядка! А они проводили «политику худшего». Ведь нормальное, спокойное функционирование нового режима буржуазной конституционной монархии обрекало на окончательный провал все их надежды на реставрацию абсолютизма. И наоборот, новые острые конфликты, хаос, любая борьба внутри лагеря сторонников Революции играли им на руку. Разжигание страстей «черни» представлялось им особенно выгодным. Разброд, паника, любые эксцессы могли напугать победившую крупную буржуазию и толкнуть ее к союзу с монархией. И почему сам Марат ни словом не обмолвился о том, откуда у него деньги, притом немалые? В июне 1790 года он даже издает в виде приложения к «Другу народа» 13 номеров второй газеты, «Французский Юниус». «Я сражался за родину двумя руками», — с гордостью напишет Марат. В таком невероятно сложном явлении, как Французская революция, много темных, таинственных и необъяснимых вещей. Их еще больше в деятельности вождей Революции.

Теперь тираж «Друга народа» четыре тысячи, газета по-прежнему крайне воинственна: против Мотье (так Марат будет именовать впредь Лафайета после отмены дворянских титулов), против возможной войны, против невежества и легковерия народа, против консервативной социальной политики Конституанты, против всех аристократов, богачей и негодяев, для которых Марат находит самые резкие эпитеты и обвинения. 13 июня он пишет о необходимости «спасительного террора».

Но главное, постоянная тема «Друга народа» — права бедняков. Политические права, то есть право голоса всех без исключения. Социальные права, то есть смягчение имущественного неравенства и экономического порабощения бедняков. По первому вопросу Марат солидарен с Робеспьером. По второму — он видит глубже и дальше, у него есть обостренное чувство социальной справедливости, что отсутствует у Робеспьера, воспринимающего лишь политическую сторону Революции.

Праздник Федерации 14 июля, представлявшийся почти воем триумфом Революции и вызвавший радостную эйфорию простодушных людей, возмущает Марата своим лицемерием и двусмысленностью. Ведь прибывшие со всех концов страны батальоны Национальной гвардии состояли только из «активных» граждан, из буржуазии. Гвардия, возглавляемая либеральным монархистом, овеянным славой «героя двух миров» Лафайетом, легко могла стать орудием расправы с революционным народом. Марат прямо пишет об этом и голосом Кассандры предсказывает угрозу, которая через некоторое время обнаружит свою трагическую реальность. Марат, сам того не ведая, раскрывает раньше всех противоречия внутри третьего сословия, поднимая свой резкий голос от имени «четвертого» сословия.

В конце июля Марат переходит к новой тактике борьбы. Быть может, он решил действовать более гибко, умеренно, ловко лавируя и прибегая к компромиссам? Ничего подобного! Теперь он уже не кричит; он буквально вопит, доходя до еще небывалой силы страсти, ярости и гнева. При этом, кроме газеты, он начинает время от времени использовать метод плакатов, расклеивая их по стенам в разных концах столицы. Теперь он не довольствуется рассуждениями о целесообразности и необходимости народного восстания; он требует немедленного вооруженного выступления. Некоторые историки объясняют это приступом патологической истерики. Даже Жюль Мишле пишет о Марате как эпилептике, маньяке убийства; его страстные призывы он считает исступленным воплем задыхающегося от ярости и ненависти безумца. Великий историк ошибается. Несмотря на свой действительно бешеный темперамент, Марат обладает методикой научного систематического мышления, хотя он и не добился признания как ученый. Он рассуждает крайне эмоционально по форме, но по существу — удивительно логично. Это действительно сильный, большой ум, способный к глубоко обдуманной, рациональной тактике, какой бы парадоксальной она ни казалась на первый взгляд. Возможно даже, что в необычайном сочетании страсти и внутренней логики и заключалась сила Марата. Так вот, новая тактика, казавшаяся кое-кому просто приступом бешенства, в гораздо большей степени основана на глубоком понимании социальной действительности и политической реальности, чем внешне очень рассудочная, но, по существу, утопичная, схоластическая идейная проповедь Робеспьера. Никто так глубоко не почувствовал, что люди, осуществившие подвиг 14 июня 1789 года, а затем совершившие удивительный поход на Версаль, ничего не получили от своей победы, что их обокрали. И он решил объяснить им это трагическое явление и подтолкнуть к борьбе за свою законную долю добычи, пока целиком доставшейся буржуазии.

26 июля на стенах Парижа появился плакат Марата, который демонстрировал его новую тактику. «С нами покончено», — гласил заголовок. В тексте разоблачался страшный заговор двора и аристократов. Марат утверждал, что Людовик XVI готовится бежать на Север Франции, в Компьен, чтобы соединиться с эмигрантами и австрийскими войсками. Марат призывал, не теряя ни минуты, браться за оружие, установить надежную охрану Людовика XVI и его наследника, арестовать «австриячку», графа Прованского (будущего Людовика XVIII), министров, генералов, захватить склады оружия, распределить пушки по дистриктам и т. п.

Торжество деспотизма можно предотвратить, по мнению Марата, только с помощью беспощадных репрессий: «Пятьсот-шестьсот отрубленных голов обеспечили бы вам покой, свободу и счастье; фальшивая гуманность удержала ваши руки и помешала вам нанести удар; она будет стоить жизни миллионам ваших братьев…»

В тот же день, но уже в своей газете Марат публикует статью: «Истинное средство сделать народ свободным и счастливым». Он гневно разоблачает депутатов Собрания, вновь призывает к восстанию и добавляет к своей статье такое заявление: «Если бы я был народным трибуном и имел поддержку нескольких тысяч преданных людей, я отвечаю, что через шесть недель была бы прекрасная Конституция, что хорошо организованная политическая машина шла бы к лучшему, что никакой негодяй не осмелился бы нарушить ее движение, что нация была бы свободна и счастлива, что менее чем через год она будет процветающей и несокрушимой, и так будет продолжаться, пока я буду жить. Для этого я даже не должен действовать; достаточно моей известной преданности родине, моего уважения к справедливости и моей любви к свободе».

Поистине за один день на Париж обрушилось в изданиях Марата нечто фантасмагорическое: разоблачение планов бегства короля, в которое почти никто не мог поверить после праздника Федерации, где король торжественно присягал на верность Конституции и нации (и которые окажутся правдой!), и одновременно невероятное притязание и обещание Марата лично осчастливить Францию, что выглядело действительно бредом сумасшедшего.