В июле месяце Наталья Александровна приехала с детьми в Женеву, а Луиза Ивановна с Колей устроились в Цюрихе, где была школа для глухонемых. Гервег также был вынужден покинуть Париж и перебраться в Женеву. Гервег взялся за устройство в различных немецких издательствах статей, написанвых к этому времени Герценом. Отношения между ними как будто бы самые близкие, самые задушевные. Герцен пишет статью "La Russie" в форме письма к Гервегу. Но Герцен уже не может отделаться от мысли, а может быть, и от интуитивных предчувствий, что с Наташей происходит что-то непривычное. Нет, они не стали друг другу чужими, но как-то отдалились один от другого. Зато Гервег приблизился к Наташе на расстояние, которое уже превышает границу дружбы. "Мне казалось, что его дружба к Natalie принимает больше страстный характер… Мне было нечего делать, я молчал и с грустью начинал предвидеть, что этим путем мы быстро дойдем до больших бед и что в нашей жизни что-нибудь да разобьется…" Так позже осмыслил Герцен, уже в "Былом и думах", этот роковой момент своей семейной жизни. Он ждал, что Гервег откроет ему, как другу, свою тайну раньше, чем объяснится с Натали. Такова была, по его мнению, этика отношений друзей — единственно возможная для Герцена. Могло ли это что-либо изменить? Герцен был в том уверен — "все бы пошло человечественно". Но то было лишь очередное его заблуждение — человека, отвергавшего ту "мещанскую" мораль, которую исповедовал Гервег. Напрасны были ожидания Герцена, как и его надежды на то, что все могло бы пойти "человечественно".
Из Парижа пришло известие: Прудон за оскорбление главы правительства угодил в тюрьму Консьержери. Казалось, что вся идея издания газеты под его началом должна была теперь провалиться. Но Прудон не сдавался, действуя через Сазонова и Хоецкого, он не отставал от Герцена — будут деньги, будет и газета, а то, что он в тюрьме, не имеет значения.
Герцен долго колебался. И не потому, что ему было жалко денег, нет. Он плохо верил в будущее этой газеты, имеющей уже название "Voix du Peuple". Он боялся, что ее первый номер будет и последним, а залог попадет в Руки французских властей. Но Герцен оставался Герценом — он не мог не поддержать "демократическое начинание". Деньги были внесены. По договору с Прудоном за Герценом оставалось руководство всем иностранным отделом газеты, кроме того, он получал право печатать свои статьи по любым вопросам и приглашать в авторы людей, которых сам выберет. Герцен не обратил в то время внимания на то, что Прудон ставил перед газетой задачу, вряд ли совместимую со званием социалиста. "Задача не в том, — писал Прудон, — чтобы возбудить народ пафосом, а в том, чтобы разъяснить самой буржуазии ее настоящие интересы".
3 августа Герцены и Гервег отправились на прогулку в Монтре, поднялись на Dent de Jaman. Герцен назвал эту прогулку "14 часовым маршем", но остался доволен, так как "нигде нет газет, никто ничего не знает, горы, горы, дикая природа и чудные озера". Впоследствии эта прогулка стала для Натальи Александровны символичной, и. в письмах к Гервегу она часто рисовала упрощенный контур горы () — эмблему ее любви к Георгу, их духовного единения. Ей всегда помнилась идиллическая хижина в Карлетто. Она была настолько полна Гервегом, что, забывая обо всем, описывала буквально каждый его шаг, каждую смену настроений, и кому — Эмме Гервег, оставшейся в Париже, чем и пробудила в ней глухую ревность.
В конце августа Герцен и Гервег, теперь уже вдвоем, совершают многодневное путешествие в горы. По возвращении Наталья Александровна сообщает Эмме: "Они возвратились со своей экскурсии — обожженные солнцем, веселые и довольные, как дети, оба — милы до крайности". И добавляет при этом: "Право же, я иногда думаю, что общество и любовь этих двух людей могут превратить меня в совершенное существо". Развивая ту же мысль, она пишет Т.А. Астраковой: "Александр — что это за юная, свежая натура, светлый взгляд, светлое слово, живая жизнь… с ним держишься на такой вышине… в такой ширине, что все кажутся какими-то тяжелыми жуками, роющими землю". И о Гервеге: "изящнее, поэтичнее я не знаю натуры". А главное: "все мы так сжились — я не могу себе представить существование гармоничнее".
Радужная мечта, которую она принимала за действительность.
8 августа Герцен, надо полагать, прочел в "Revue de Geneve et Journal Suisse" сообщение о раскрытии в Петербурге "заговора" петрашевцев. Новость была тем более неожиданной, что из последних писем, в основном, Грановского и Астраковой, у Герцена сложилось впечатление: в России сейчас совершенно невозможны никакие заговоры, никакое сколько-нибудь видимое общественное движение. Герцен еще не знал того, что на следствии петрашевцы не раз упоминали его имя, не раз называли его статьи, "Письма" и, хотя и открещивались от них, говорили, что читали так, между прочим, но это была уловка подследственных. Герценовская пропаганда внушала социалистические идеалы, она будила новое поколение революционеров.
Статьи, которые писал Герцен на протяжении лета, осени 1848 года и зимы 1849-го, писались по-русски. Но летом 1849 года в Женеве у Герцена родилась мысль издать эти статьи на немецком языке целой книгой. Перевод на немецкий Герцен диктовал литератору Ф. Каппу, диктовал по-немецки. Текст редактировал Гервег. Договорились о публикации с цюрихским издателем Кампе, и уже осенью 1849 года книга "Vom anderen Ufer" была отпечатана. Издание вышло анонимно, без имени автора.
Это немецкое издание значительно отличается от более поздних изданий книги "С того берега", 1855 года — на русском языке — и 1858 года, осуществленного уже Герценом в Лондоне.
Русское издание 1855 года посвящалось Герценом сыну Александру. Это посвящение Герцен перепечатал и в издании 1858 года. Оно подписано: 1 января 1855 года. Но, как вспоминает Мальвида Мейзенбуг, Герцен прочел вслух это посвящение на новогоднем вечере у себя дома в Твикнеме 31 декабря 1854 года.
Для издания 1855 года специально было написано и "Введение", в состав которого вошло "Прощайте!". А вот статья "Перед грозой (Разговор на палубе)" уже публиковалась ранее, в немецком издании 1850 года и в парижской газете. Эту статью Герцен датировал 31 декабря 1847 года и посвятил ее Грановскому. Но отправлена она была в Москву в августе 1848 года. Впоследствии Герцен ее переработал. И вторая глава — статья "После грозы" — была включена в немецкое издание 1850 года, а датировал ее Герцен 24 июля 1848 года, то есть писалась она всего через месяц после трагических Июньских дней.
В русском издании эта глава появилась в переделанном виде.
"LVII год республики, единой и нераздельной" датируется 1 октября 1848 года. Эта глава в иной редакции также присутствует в немецком издании, как и последующие: "Vixerunt", "Consoiatio", "Эпилог 1849". Эпилог был написан Герценом в Цюрихе осенью 1850 года, хотя при его первом издании в органе немецкой демократической эмиграции "New York Abend — Zeitung" стоит дата: "Лондон, 21 декабря 1849 г.".
И "Omnia mea mecum porto" ("Все мое ношу с собою") также печаталась анонимно на немецком языке в 1850 году. Герцен датировал эту статью 3 апреля 1850 года.
"Донозо Кортес, маркиз Вальдегамас, и Юлиан, император римский" — статья, завершающая русское издание "С того берега", была написана в феврале — марте 1850 года и впервые публиковалась на французском языке как передовица парижской газеты "Voix du Peuple". Статьи, составившие книгу, писались по свежим следам событий. Это книга "лирическая" в том смысле, что Герцен с предельной искренностью поведал в пей о всех потрясениях и сомнениях после краха иллюзий. В ней нет рецептов и пророчеств на будущее. Недаром Герцен назвал 1848 год "педагогическим". Он делал из него выводы без иллюзий. Основную мысль книги он объясняет в письме к Маццини: "…Я проповедую полный разрыв с неполными революционерами: от них на двести шагов несет реакцией. Нагромоздив ошибку на ошибку, они все еще стараются оправдать их, — лучшее доказательство, что они их повторят".
