Утверждение Герцена советником при канцелярии Новгородского губернского правления еще не пришло из сената. Сам же Александр Иванович в Новгород не снешит. В это время в Питер приехал Огарев. Николай Платонович и Мария Львовна отправлялись за границу. Снова разлука, и кто знает, когда они опять свидятся. Прощание было "стоическим", по словам Анненкова. Герцен и Огаревы вышли на набережную Невы, миновали Зимний, остановились "в виду крепости", обнялись и разошлись.
Герцены также наносили последние, предотъездные визиты.
Расставание с Белинским было печальным. Белинский болен. Герцен не заблуждался относительно характера его недуга. Виссарион Григорьевич грустно заметил, что с отъездом Герценов опустеет столица, и тут же написал в Москву Боткину: "Благородная личность — мало таких людей на земле", словно навсегда простился с Герценом.
"Господин Великий Новгород". Давно, очень давно этот "богом и св. Софией хранимый град" не величают ни господином, ни тем более великим. Его слава закатилась еще в конце XV столетия, когда в 1478 году Иван III окончательно присоединил Новгород к Москве, да и символ новгородской вольницы — вечевой колокол — перевез туда же. "…В нем (Новгороде. — В.П.) не осталось ничего старинного русского и не привилось ни одной капли европейского; нравы Новгорода представляют уродливую и отвратительную пародию на петербургские".
2 июля 1841 года Герцены прибыли в Новгород и остановились сначала в гостинице купца Гибина, а затем перебрались в дом, стоящий на берегу Волхова, "против самого того кургана, откуда вольтерианцы XII столетия бросили в реку чудотворную статую Перуна". "Квартиру мы наняли далеко, в глуши, с огромным садом, — пишет Наталья Александровна Авдотье Витберг, — мимо нет проезда почти и не ходит никто, точно деревня, перед глазами Волхов, грязный, желтый…"
Новгородский военный губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров, который в Петербурге делал Герцену всяческие "авансы", зная, что Александр Иванович пользуется благорасположением министра внутренних дел графа Строганова, в Новгороде предстал совсем в ином обличье. Он не терпел, чтобы чиновники его канцелярии имели собственный голос. "Когда я присмотрелся к делам губернского правления, я увидел, что мое положение не только очень неприятно, но чрезвычайно опасно. Каждый советник отвечал за свое отделение и делил ответственно за все остальные". Советники отделений, получая 1200 рублей ассигнациями в год, жили взятками. Герцен взяток не брал, а посему сразу сделался для них "непрошеным гостем и опасным свидетелем". И что курьезнее всего, Герцен оказался сам у себя под надзором.
Разрешения губернатора и с согласия советника II отдаления Герцен из IV отделения всевозможных финансовых и откупных дел перешел во II, которое ведало паспортами, делами о злоупотреблениях помещичьей властыо, раскольниках… и людях, состоящих под надзором полиции. "Нелепее, глупее ничего нельзя себе представить, — писал позже Герцен, — я уверен, что три четверти людей, которые прочтут это, не поверят, а между тем это сущая правда, что я, как советник губернского правления, управляющий вторым отделением, свидетельствовал каждые три месяца рапорт полицмейстера о самом себе как о человеке, находившемся под полицейским надзором. Полицмейстер, из учтивости, в графе поведения ничего не писал, а в графе занятий ставил: "Занимается государственной службой".
Немного оглядевшись в Новгороде, Герцен поспешил воспользоваться предоставленным ему графом Строгановым правом на отпуск в Москву. Выехали, по всей вероятности, 6 сентября, прибыли, наверное, 7 — 8-го. Все дало в том, что путешествие было "исполнено происшествий". Недалеко от станции Черная грязь дилижанс опрокинулся, "и ночью мы должны были идти до гостиницы пешком в ужасную стужу, темноту и грязь… Потом на дилижансе у нас разрезали кожу и вынули многое, но не все…" — дает отчет о поездке Наталья Александровна Юлии Федоровне Куруте в приписке к письму Герцена. У Герцена украли сапоги, пришлось отложить ненадолго визиты.
Этот приезд в Москву оставил у Герцена сумбурное впечатление. С одной стороны, Кетчер, Грановский: "С каким истинно полным наслаждением провел я иные часы с Грановским et cnie, о Кетчере и говорить нечего, это типическое лицо, и решительно тот же". Но Герцен в том же письме Белинскому сообщает, что "в Москве я все время ратовал с славянобесием и, несмотря на все, ей богу, люди там лучше, у них есть интересы, из-за которых они рады дни спорить…".
Впервые в письмах Герцена упоминаются славянофилы, или "славяне", как называет он их в "Былом и думах", впервые Герцен говорит о схватках с ними. В письме к Белинскому, упоминая о ратях со славянами, Герцен называет только одно имя — Александра Фомича Вельтмана. Он не принадлежал к славянскому стану, во, судя по его сочинениям, явно им сочувствовал. В том же письме к Белинскому Герцен пишет: "Вельтман доказывал, что род человеческий после разделения Римской империи одной долей сошел с ума, именно Европой, а другой в ум вошел, именно Византией и потом Русью. Если б татары не повредили, а потом Москва, а потом Петр, то и не то бы было". Думается, что Герцен правильно передал смысл высказываний Вельтмана, а это означает, что они вполне вписываются в схему славянофильского взгляда на историю.
С кем еще ратовал Герцен, можно лишь гадать. Но если вспомнить, что к тому времени он был знаком только с одним "столпом" "раннего славянофильства" — Алексеем Степановичем Хомяковым, то можно предположить, что Хомяков в "ратях" тоже участвовал. Ведь, по словам Герцена, "во всякое время дня и ночи он был готов на запутаннейший спор". К моменту этого приезда Герцена в Москву и первого столкновения со славянофилами у славян уже сложилась своя концепция, изложенная Киреевским и Хомяковым в статьях, которые были опубликованы только после их смерти, но ходили в списках и оживленно обсуждались еще в 1839 году.
Сам термин "славянофилы" не охватывает и не проявляет всей полноты и противоречивости того направления общественно-политической мысли 30 — 50-х годов XIX столетия, которое скрывается за этим понятием. Ведь славянофильство в переводе означает "любовь к славянам". Но, как писал Николай Гаврилович Чернышевский, "симпатия к славянским племенам не есть существенное начало в убеждениях целой школы, названной этим именем…".
Собственно, "рати" Герцена и его единомышленников, которых окрестили "западниками" (что также очень условно и во многом односторонне), со славянами состоялись позже, когда Герцен вернулся из новгородской ссылки. Но это первое столкновение во время краткого отпуска в Москве во многом определило теоретические, философские и социологические искания Герцена в Новгороде.
Славянофильство как течение общественно-политической мысли России середины XIX века не было однородным. Иван Киреевский не скрывает это: "Во-первых, мы называем себя Славянами, и каждый понимает под этим словом различный смысл. Иной видит в славянизме только язык и единоплеменность, другой понимает в нем противоположность Европеизму, третий — стремление к православию. Каждый выдает свое понятие за единственно законное и исключает все выходящее из другого начала…" Славянофилы корнями своих идей и взглядов уходят в ту же эяоху, из которой выросли и идеи декабристов. Славянофилов так же можно назвать "детьми 1812 года". И так же, как и декабристы, славянофилы по своей социальной принадлежности были дворянами. Но славянофилы в отличие от декабристов и Герцена не принадлежали к дворянским революционерам. Их правильнее всего отнести к "дворянской оппозиции". Николай, III отделение с подозрением относились к "московскому направлению", внимательно следили за деятельностью главных его представителей, считая их взгляды опасными для самодержавия. Власти даже арестовывали и допрашивали некоторых из виднейших славянофилов, таких, как Юрий Самарин, Иван Аксаков. Другим же — Константину Аксакову, Киреевским долго не разрешалось возглавлять журналы, публично высказывать свои идеи. Славяне развивали свои теории в основном в письмах к друзьям, круг которых был достаточно узким, да и перешска велась от случая к случаю, когда была под рукой оказия, — отправлять письма обычным порядком, через почту, они справедливо опасались. П.В. Анненков писал: "В печати, на скромном поприще тогдашней публицистики (имеется в виду именно начало 40-х годов. — В.П.), все это (программы, споры. — В. П.), разумеется, являлось в смягченном виде, высказывалось не так ярко и откровенно. На сцену люди выходили, за очень малыми, всем известными исключениями, несколько принаряженные. На страницах журналов лишь отражались "следы домашних бурь". Письма единомышленников-славянофилов выходили за рамки только личного интимного общения. В доме Аксакова, например, их читали и обсуждали вслух все домочадцы, их друзья и знакомые. Дом Аксаковых был всегда открыт для Герцена. Ему особенно импонировал Константин Аксаков: "Мужающий юноша, он рвался к делу…" "В его убеждениях не неуверенное пытанье почвы, не печальное сознание проповедника в пустыне, но темное придыхание, не дальние надежды, а фанатическая вера, нетерпимая, втесняющая, односторонняя, та, которая предваряет торжество". "Он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на плаху". И Герцен заключает: Аксаков до конца жизни оставался "чист сердцем". Герцен написал проникновенные слова и в некрологе Аксакову, напечатал в "Колоколе" и включил часть его в "Былое и думы". Когда в 1844 году между славянами и западниками произошел окончательный разрыв, Герцен и Аксаков однажды столкнулись на улице. Аксаков ехал в санях, Герцен поздоровался, Аксаков остановил сани:
