Несомненно, лучшим кандидатом на роль переговорщика был бы Бристоль, которого знали и ценили в Мадриде. Он говорил с Оливаресом и Гондомаром на привычном им условном языке, владел, подобно им, искусством пользоваться уловками и недомолвками. Король Яков ценил его и доверял ему. Однако характер Бристоля не позволял ему прятаться в тени Бекингема. Он был сильно уязвлен тем, что с ним не посоветовались по поводу поездки принца и даже не предупредили о ней. Впоследствии он заявил, что, спроси король его мнение, он отсоветовал бы ему пускаться в подобную авантюру. С самого начала, при всем уважении к наследнику престола, Бристоль дал понять Карлу, что не допустит, чтобы на него свалили вину за ошибки Бекингема и двусмысленности переговоров, о которых он ничего не знает: «Государь, Ваши слуги могут хорошо служить Вашему Высочеству, только если они знают волю их господина. Потому я прошу Вас дать мне разъяснения. Здесь все говорят, будто Ваше Высочество намерены переменить вероисповедание и заявить об этом публично. Я не подталкиваю Ваше Высочество к подобному решению и не обещаю следовать Вашему примеру, если таково Ваше желание. Но, будучи верным слугой, я буду помогать Вам, насколько это в моих силах». Карл, в гневе, ответил так: «Не знаю, что могло дать Вам повод подумать, будто я способен на столь низкий поступок, как измена вере ради женитьбы»{167}.
Трудно представить себе худший случай взаимонепонимания, столь опасного для дальнейшего хода переговоров. Ответственность за это лежит на Карле в не меньшей степени, чем на Бекингеме: отстранение Бристоля от переговоров на все время пребывания принца и его друга в Мадриде (что было быстро и с огорчением замечено испанцами) не могло не сказаться скверным образом на их исходе. Оливарес и сам Филипп IV прекрасно это сознавали, ведь они – вполне обоснованно – куда больше доверяли профессиональному дипломату, нежели экстравагантному фавориту и неопытному принцу.
Богословы и дипломаты
Нам, живущим в начале XXI века, трудно понять тот факт, что пунктом, на котором испанское правительство настаивало более всего, главным узлом переговоров стал не Пфальц и не приданое инфанты, а судьба английских католиков, а точнее: отмена законов, со времен Елизаветы I запрещавших официальное отправление католического культа в Англии и предполагавших суровые наказания для рекузантов.
Вопрос об английских католиках был поднят в самом начале переговоров о браке английского принца-наследника и испанской инфанты.
Впоследствии ему придавалось все более серьезное значение. Филипп IV, хотя и не отличался такой набожностью, как его дед Филипп II, был убежденным католиком. Инфанта, испытывавшая отвращение к браку с еретиком, была готова согласиться при условии, что принц спасет братьев по вере по ту сторону Ла-Манша. И папа, чье разрешение на брак также было непременным условием, решил воспользоваться удобным случаем. В Риме, и даже в Мадриде, были убеждены, что Карл готов сделать решительный шаг и обратиться в католичество, а затем вернуть Англию в лоно Римской церкви. Понятно, что это была иллюзия, но так уж были настроены умы в те времена непримиримой и воинствующей веры. В самой же Англии возможность папистского наступления на англиканскую церковь вызывала ужас и ярость.
С испанской стороны король и церковь создали «хунту» (мы бы сказали: комиссию) богословов, которым предстояло рассмотреть все трудности, связанные с браком инфанты и протестанта. Папский нунций Массими представлял точку зрения наместника святого Петра, каковым был в то время Григорий XV. Между отъездом гонца в Рим и его возвращением прошли недели. Оливарес говорил Бекингему, что старается ускорить переговоры, что даже угрожал нунцию обойтись без него, если папа будет слишком медлить с ответом. Однако Бекингем был убежден, что на самом деле Оливарес тормозит ход дела. «Причиной всех проволочек являются интриги графа Оливареса. Он пользуется нашим нетерпением, нашим желанием поскорее добиться результата и постоянно выдвигает новые условия. Он говорит, что старается убедить богословов, и утверждает, будто до сих пор не имеет возможности назвать нам точные даты», – написали Карл и его друг королю Якову 26 июня{168}.
Как мы видели, поначалу испанцы были убеждены, что Карл приехал, дабы обратиться в католичество. Он страстно отрицал это, однако согласился присутствовать (читай: участвовать) на богословских диспутах в монастыре Святого Иеронима. Во время диспутов монахи, подкрепляя свои речи цитатами из Священного Писания и трудов Отцов Церкви, изо всех сил старались доказать принцу справедливость владычества папы над церковью. В этой доктрине как раз и заключался тот подводный камень, на который натолкнулось сближение религий: ведь главенство короля Англии над церковью его страны составляло основу религиозного права по ту сторону Ла-Манша.
Бекингем присутствовал на этих диспутах, но они нагоняли на него такую тоску, что однажды он в ярости вскочил и стал топтать ногами собственную шляпу{169}. Что до Карла, то он лучше умел сдерживать чувства, но возражал против приводимых монахами доказательств – не зря он был сыном своего отца! Наконец испанцы устали и отказались от мысли обратить в свою веру английского принца и его друга. Король Яков выразил по этому поводу удовлетворение и радость. Однако вопрос о судьбе английских католиков оставался открытым, и в этом деле ни Бекингем, ни Карл уже не проявляли такой стойкости.
Карл влюбился
В марте, в тонкой сети брачных переговоров завязался новый узелок: Карл влюбился в инфанту.
По словам очевидца Джеймса Хоуэлла, инфанта была «очень красивой девушкой, больше похожей на фламандку, нежели на испанку, блондинкой, со свежим розовым и белым цветом лица, с довольно полными губами, как это часто бывает у членов ее семьи»{170}. Она действительно совсем не походила на испанских дам, «чернявых и обожженных солнцем», как насмешливо выражались англичане из свиты принца{171}. Естественно, что парик, веер и мантилья, прикрывавшие лицо принцессы, оберегали ее от жары, которую в то время в Европе считали губительной для красавиц.
«Бэби Чарльз ранен в сердце, – писал Бекингем королю Якову 17 марта. – Он говорит, что все дамы, которых он встречал прежде, не могут сравниться с его невестой, и он готов бороться с каждым, кто вздумает противиться этому браку»{172}. На прогулке, в театре, на придворных праздниках принц не сводил глаз с инфанты, и она от этого краснела. Оливарес язвительно говорил, что Карл похож на «кота, стерегущего мышь»{173}. Жених дошел до того, что публично, в присутствии двора отпустил инфанте столь смелый комплимент, что даже королева – француженка и дочь Генриха IV – была шокирована{174}. В другой раз он перепрыгнул через ограду сада, где инфанта отдыхала со своими дуэньями. Потребовалась вся настойчивость последних, чтобы убедить его уйти, дабы избежать скандала, которого король Филипп никогда бы ему не простил{175}.
Оливарес охотно поощрял романтическую страсть двадцатитрехлетнего Карла к испанской принцессе: он пользовался ею, чтобы добиваться все новых уступок, и Карл – иногда вопреки мнению Бекингема – все чаще шел у него на поводу.
Принц Карл готов на уступки
Нет необходимости подробно, день за днем, прослеживать здесь историю переговоров, в которых, в течение шести месяцев, участвовали не только главные заинтересованные лица, но и богословы хунты, папа и его нунций, король Англии и все его советники, разные официальные лица обоего пола, каковых было множество у обеих сторон. Расхождение между юлианским и григорианским календарями, необходимость учитывать время, затраченное на доставку писем из Мадрида в Рим и Лондон и обратно, создают дополнительные трудности при попытке детально восстановить ход переговоров. Например, иногда документы, составленные в Мадриде, оказываются датированы более поздними числами, чем поступившие из Лондона и Рима, но относятся к более ранней стадии переговоров и отражают неведение их авторов относительно того, что к тому времени уже произошло за морем или за горами.
