— Фа! Би!

Они замерли в пяти или шести метрах от берега и смотрели на него, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, чтобы оглядеть его то правым, то левым глазом. Они рассматривали его так почти целую минуту, удерживаясь на воде легкими движениями хвоста и не обмениваясь между собой ни единым свистом.

— Фа! Би! Плывите сюда! — крикнул Севилла. Никакого ответа. Все то же недоверчивое безмолвное рассматривание. Никаких прыжков из воды, никакой радости, никаких лукавых брызг. Особенно угнетало Севиллу их молчание.

— Но это я! — крикнул он. — Па! Вы помните, это Па!

Взяв из ведра рыбу и став на колени, он протянул ее дельфинам. И снова ничего не произошло. Несколько секунд они смотрели попеременно то на рыбу, то на Севиллу, потом одновременно, как будто им не нужно было даже советоваться друг с другом, чтобы принять это общее решение, они отвернулись, отплыли и снова начали описывать круги в бассейне и, проплывая мимо людей, бросали все тот же испытующий и безразличный взгляд на Севиллу и Арлетт.

— Ничего не вышло! — сказал Севилла, чувствуя комок в горле.

Странная вещь, в эту минуту он не ощущал себя взрослым, ему казалось, что его отбросило куда-то далеко назад, он чувствовал себя маленьким мальчиком, презираемым и отвергнутым по неизвестной ему причине товарищами, которых он любил. К чувству несправедливости прибавлялось еще и унижение. Он с трудом сдерживал слезы. Он поставил ведро на причал, бросил туда рыбу, которую держал в руке, и поднялся. Арлетт дотронулась до его локтя:

— Может быть, ты подплывешь к ним?

— Нет, нет, — подумав секунду, сказал он глухо, — этого не следует делать, они еще больше заупрямятся. Сейчас надо оставить их в покое. Пошли, не будем стоять здесь. — Он повернулся и пошел вверх по цементированной дорожке. Арлетт шла рядом. На глазах у нее были слезы, склон, по которому приходилось подниматься, показался ей внезапно крутым и утомительным. Севилла остановился и обернулся как раз в тот момент, когда Фа вынырнул из воды, закинул свой торс на причал и поворотом головы, в точности так же, как футболист отводит мяч от своих ворот, толкнул ведро с рыбой и швырнул его в море. Сделав это, он издал торжествующий свист, нырнул, вынырнул с рыбой в зубах и проглотил ее. Би проделала то же самое. Они поглощали содержимое ведра с невероятной быстротой и жадностью. Севилла смотрел на них, застыв в отчаянии; он чувствовал себя отвергнутым, изгнанным, униженным.

— Они не захотели ничего взять из моих рук, — сказал он тихо, с каким-то чувством стыда.

— Вы освоили этот аппарат? — спросил Севилла усталым голосом.

Питер поднял голову и посмотрел на него. Он был поражен его тоном.

— Это несложное дело. Но не следует вести передач открытым текстом. Есть код.

— Могли бы вы вызвать Адамса? Скажите ему. что в нервом контакте — ничего обнадеживающего. Молчание, враждебность. Они не приняли даже рыбы из моих рук.

Лицо Питера помрачнело.

— Сейчас я это закодирую и передам.

— Спасибо. Скажите, пожалуйста, Арлетт, что я не приду завтракать. Я хочу прилечу.

Сюзи взглянула на него своими ясными светлыми глазами.

— Вам нездоровится?

— Нет, нет. Немного устал, это пустяки.

— Я хотела вам сказать, что я очень расстроена. — И так как он ничего не ответил, добавила: — Не думаете ли вы, что…

Севилла махнул рукой, повернулся на каблуках, вышел и зашагал по коридору. В каждой комнате бунгало было два выхода: один на террасу через застекленную дверь, другой в коридор через обыкновенные двери. Коридор, шедший вдоль стены, обращенной в подветренную сторону, был без окон, и свет проникал сквозь тройной ряд прозрачных кирпичей, расположенных на уровне лица. Впервые с тех пор, как он приобрел дом, коридор показался Севилле очень мрачным; он добрел до своей комнаты, опустил шторы и бросился на постель. Тотчас же он встал, взял свой халат, лег снова и прикрылся халатом. Потом он вытащил пояс халата, размотал его на всю длину, вытянув из пряжки, и положил себе на глаза. Он лежал на левом боку, поджав под себя ноги, лицом к стене, скрестив руки под подбородком, весь скорчившись. Ему не было холодно, но под халатом он не чувствовал себя таким беззащитным. Время шло. Он не мог ни спать, ни думать. Одна и та же картина вновь и вновь возникала перед его глазами с убийственной монотонностью: Фа и Би в пяти метрах от него поворачивали голову налево, потом направо, чтобы лучше к нему приглядеться.

Дверь открылась, и послышался тихий голос Арлетт:

— Ты не спишь?

— Нет, — ответил он спустя мгновенье. Он повернулся, пояс, защищавший его глаза от света, соскользнул, и он увидел Арлетт около постели с подносом в руках. — Ты принесла мне поесть? — сказал он, приподнимаясь с постели.

Она поставила поднос ему на колени. Он взял сэндвич и принялся жевать с отсутствующим видом. Когда он кончил, она вылила содержимое банки с пивом в стакан и протянула ему. Он сделал несколько глотков и сразу же вернул стакан.

— Хочешь еще сэндвич?

Растопыренными пальцами он провел по ее волосам и отрицательно покачал головой. Она поставила наполовину полный стакан на ночной столик, положила рядом второй сэндвич и посмотрела на Севиллу. Когда на него обрушивалось несчастье, он испытывал стыд, ему хотелось быть одному, он ложился в постель. Вначале это ее шокировало.

— Послушай, дорогая, ты знаешь, почему тебя это шокирует? Потому что я поступаю совершенно естественно, я ненавижу все это англосаксонское ханжество, это показную мужественность во что бы то ни стало. Когда я чувствую себя слабым, я не притворяюсь сильным, я махаю на все рукой и жду, пока это пройдет.

И правда, это всегда проходило, за несколько часов он вновь обретал свою бодрость, свою жизнерадостность. Она нагнулась и погладила его рукой по щеке, он не отстранился, но и ничего не сказал, грустный, с потухшими глазами. Ей всегда казалось, что он перегибает, что он напускает на себя, что он не может быть до такой степени удрученным. Но, может быть, это перебарщивание и помогало ему излечиться. Может быть, он доводил свое угнетенное состояние почтя до карикатуры, чтобы легче от него отделаться.

— Я пойду, — сказала она.

Он безрадостно улыбнулся ей, потом вновь лег на постель, повернулся на бок. Он слышал, как за ней закрылась дверь. Пошарив рукой, он нашел пояс халата и вновь положил его себе на глаза. В то же мгновение перед ним всплыли образы Фа и Би. Они не переставали наклонять свои большие головы направо, потом налево, глядя на него холодно и отчужденно. Ему показалось, что он заснул всего на несколько мгновений, но, посмотрев на часы, он убедился, что проспал два часа. Он сел на постели, халат, оказывается, соскользнул, ему было холодно. Он открыл застекленную дверь, подошел опять к ночному столику, взял с него сэндвич и стакан с пивом и спустился к пристани. Солнце тотчас же обдало теплом его голову, затылок, спину, лодыжки. Он почувствовал себя лучше, когда дошел до деревянного причала. Он шагнул к самому краю, поставил стакан на решетчатый настил, сел, свесив ноги над водой, солнце согревало его грудь. Он втянул в себя запах сэндвича и тотчас испытал такое ощущение, словно он уже давно забыл, как пахнет хлеб и ветчина, и вновь с радостью открыл эти запахи, будто после долгой болезни. Рот его наполнился слюной, он откусил кусок сэндвича. Разжевывая, он и нёбом и языком ощущал неописуемое удовольствие и сдерживал дикое желание сразу же проглотить разжеванный хлеб и мясо, он старался есть медленно, чтобы продлить ощущение новизны, но и жадность, поспешность, торопливые глотки тоже были своего рода наслаждением. Кончив есть, он выпил остаток пива. Оно было теплым, но свежим. Славный напиток, не зря его любят в народе. Вытерев губы и руки носовым платком, Севилла посмотрел на Фа и Би. Идиоты! Балбесы окаянные! Они, видите ли, его игнорируют! Он встал и энергично свистнул по-дельфиньему:

— Фа, говори со мной.

Фа повернул голову направо, налево и сказал: