— Ну, что ты на это скажешь? Как думаешь, у тебя хватит сил, чтоб помочь мне отнести оба мешка и мотор в бухту? Мы чуть-чуть передохнем на террасе, пока я переоденусь.

Стояла удивительно мягкая и теплая для 27 декабря погода. Пока Севилла переодевался, Арлетт, прислонившись к ограде, босая, в бикини, — ее тонкая и высокая талия подчеркивала плавные линии бедер и нежную округлость живота, — грелась на солнце. Она улыбалась, глядя на него.

— Если ты уже отдохнула, — сказал он, — это все можно снести в бухту.

— Прямо сейчас? — разочарованно спросила Арлетт. — Ты хочешь ее собрать и спустить на воду сейчас, до завтрака, antes de la siesta, seňor?[15] — Она посмотрела на него: под глазами мешки, лицо осунулось, губы сжаты.

— Слушай, — заговорил он с наигранной бодростью, — знаешь, что мы с тобой сделаем? Я хочу сразу же попробовать эту штуку. Ты поможешь мне спустить ее на воду, потом сбегаешь домой, возьмешь что-нибудь из еды и принесешь свитеры.

Когда она снова появилась на берегу бухты, он заканчивал монтаж надувной лодки.

— Все это отлично монтируется, — сквозь зубы, тоном едва уловимой насмешки проговорил он, — все прекрасно отделано. Можно разглядывать каждый ее шов, везде всяческие ухищрения и модные приспособления. Мы, бесспорно, самая индустриализованная, самая техническая, самая богатая, самая мощная и самая добродетельная страна в мире.

Она смотрела на него молча, удивленная, обеспокоенная, раньше она не замечала у него этого горького тона.

Спуск прошел без помех, прибоя не было. Он взялся за руль, лодка отчалила, он прибавил скорость, навесной мотор пронзительно затрещал.

— Я ничего не слышу! — сказала Арлетт.

— Подставь ухо, — сказал он сквозь зубы, — ближе, ближе. — Правой рукой он повернул рукоятку, мотор взревел. — Вот теперь, — усмехнулся он, — я тебе могу сказать все.

Разговаривая, он смотрел, как убегало назад бунгало. Теперь оно было всего лишь воспоминанием, белым пятном на скале, как присевшая на камень и готовая взлететь чайка. Темно-голубая вода резко оттенялась белизной пены и ослепительным мерцанием бликов. Зарываясь носом, лодка подпрыгивала на волнах. Когда Севилла взял курс на островок, находившийся в двух-трех милях от берега, лодку, оказавшуюся бортом к волне, стала трепать боковая качка и сильно относить течением.

— Угроза ясна — если я не соглашусь, они меня увольняют и заменяют Лоренсеном.

— Лоренсеном? — Арлетт от удивления широко открыла глаза. — Лоренсеном? Этим длиннющим белесым типом, которого мы видели на последнем конгрессе? Ну как же, помню, он меня очень поразил, прямо какая-то церковная свечка.

— Да нет, — засмеялся Севилла, — ты путаешь с Хагаманом. Лоренсен маленький, коренастый и лысый, у него есть хорошие работы о свистах.

— Генри, но разве они смогут заменить тебя возле Фа? Это невозможно!

Островок состоял лишь из отвесных скал и груды камней, о которые с шумом разбивались волны, образовывая водовороты.

Севилла приподнялся:

— Как только буду под ветром, подойду ближе. Хочу посмотреть, так ли уж она неприступна, эта скала.

Он обошел вокруг островка, не обнаружив ни расселины, ни прохода. Пошел второй раз. Казалось, округлая скала на большой скорости несется навстречу. Он притормозил, развернулся, прошел мимо, едва не задев ее. Другая скала возникла справа от него, он обогнул ее и вдруг оказался в спокойной, чистой, неглубокой бухте. Винт резко дернулся, Севилла выключил навесной мотор, снял его, вставил уключины в гнезда и осторожно пошел на веслах. Под навесом из огромной скалы показался маленький, в несколько квадратных метров, пляж. Севилла вытащил лодку на берег.

— Здесь чудесно! — сказала Арлетт. Ей казалось, что скалы сомкнулись за ее спиной, настолько совершенен был этот маленький круг бухты — наполовину вода, наполовину мелкий песок, залитый полуденным солнцем. Громадные округлые скалы, как великаны-хранители, высились над ними на добрых полтора десятка метров.

Она улыбнулась:

— Ты ведь голодный, хочешь есть?

— Нет, не хочу. Сначала я… — он быстро стянул пуловер и шорты, нырнул и, повернувшись к Арлетт, смотрел, как она снимала купальник и осторожно заходила в воду, — даже вода казалась женственной. Как прекрасно было мгновенье, когда она сбрасывала одежды и ложилась в постель, а здесь были еще голубая вода, белые скалы, солнце, кричали чайки.

— А ты не боишься акул? — поморщившись, спросила она.

Он покачал головой:

— Они никогда не появляются там, где на дне мелкий песок. Плавающие в воде песчинки набиваются им в жабры.

Они лежали на берегу под скалой. Севилле казалось, что солнце словно впитывает его, — так приятен был переход от бодрящей свежести воды к обжигающей сухости песка. Почему нельзя жить только телесной жизнью, без профессиональных забот и всей этой безумной суеты? Он чувствовал себя прекрасно, снова ощущал каждый мускул. Заслонив ладонью глаза, он повернул голову, взглянул на Арлетт и в первый раз улыбнулся ей.

Чуть позднее, прислонившись к неровной скале, они сидели плечо к плечу, поджав ноги, и жадно, как наигравшиеся, уставшие звери, поедали бутерброды. Начался прилив, и последняя маленькая, без гребня, волна, полуласкаясь, полурезвясь, лизала их босые ноги. Она откатывалась с каким-то хлюпающим звуком, потом где-то между скалами слышался щелчок, напоминающий звук откупориваемой бутылки. Маленький розовый краб подполз к ногам Севиллы. Севилла пошевелил пальцами ноги, краб приподнялся, выставив клешни, и застыл в высокой стойке, как боксер.

— Ишь ты, какой храбрец, — рассмеялась Арлетт. — Гляди! Он готов с тобой драться.

— Этот краб — мой современник, — сказал Севилла. — Я родился чуть раньше, умру чуть позже, вот и все. Мне совсем невесело, когда я думаю о миллиардах крабов и о миллиардах людей, которые жили до нас.

Арлетт потерлась лбом о его лоб.

— Будем поступать как этот милый краб, не будем думать об этом.

— Мне очень бы этого хотелось, — возразил Севилла, — но где-то в моей голове словно срабатывает какой-то механизм: как только я чувствую себя счастливым, я начинаю думать о смерти. Из за этих мыслей я просто остерегаюсь быть счастливым Надо было бы обладать сердцем дикаря, жить настоящим мгновением, не позволять себе терзаться, как делают цивилизованные белые, мыслями о будущем. Но будущее уже налицо, и всегда кажется, что именно его нам и недостает. Когда молод, мучаешься тем, что нет еще жены, профессии, денег, независимости; в зрелом возрасте мучаешься мыслью об успехе, а когда за пятьдесят, тут хуже всего — ужас перед старостью. Чувствуешь, как тебя гонят вперед годы, пролетающие с пугающей быстротой. Их остается все меньше и меньше, пожил — и уже конец с его оскорбительным бессилием, уходящей жизнеспособностью.

— По-моему, крепыш, ты держишься неплохо, — перебила Арлетт.

Он отрицательно покачал головой, схватил горсть песку и швырнул в маленького краба.

— Да, — сказал он, — печально глядя па нее, — я держусь неплохо, но противник меня одолеет.

Розовый краб опустил клешню, стремительно отполз вбок и исчез под камнем.

— Ты не говорил мне, что хочешь купить надувную лодку, — сказала Арлетт.

Севилла повернул голову и посмотрел на нее черными серьезными глазами, будто не расслышал ее слов.

— Помнишь, как ты описала мне мистера Си? Так вот, Адамс совсем другой человек, остроумный, благовоспитанный, любезный, даже гуманный, и все-таки он занимается тем же ремеслом, что и Си. И каким ремеслом! Между прочим, он упрекнул меня за то, что я сказал: «Если сами буддисты больше не хотят нас, то нам не остается ничего другого, как уйти». Откровенно, в тот момент я уже не помнил, что говорил это, я даже не вспомнил, что думал об этом. Тогда я его попросил уточнить место и дату, и он не смог или не захотел сделать этого. И это мне показалось странным, потому что ему досконально известно мое досье, он в состоянии сказать мне: в такой-то день, в такой-то час вы говорили Майклу то-то. Тогда я задал себе вопрос, где, когда и кому я высказал это заметание о бонзах.