– А с чего ты взял, что я собираюсь с ним кокетничать? – Кати чуть не заплакала от злости. – Хватит уже тыкать мне этим в нос!

Мьетта, которая с явным неодобрением следила за нашим спором, вдруг неожиданно обвила плечи Кати левой рукой и зажала ей ладонью рот. Кати отбивалась, как дикая кошка. Но Мьетта властно прижимала к себе сестру, уже укрощенную и умолкшую.

Я заметил, что Эвелина смотрит на меня. Смотрит с видом скромницы, заслужившей похвалу. Она, мол, не то, что другие, она послушная... И притом не ропщет. Я мельком улыбнулся маленькой лицемерке.

– Пошли, Жаке.

Жаке совсем растерялся. Я приказал ему отдать оружие Мьетте, а обе руки Мьетты были заняты.

– Отдай ружье Тома, – бросил я через плечо уже на ходу.

Кто-то нагонял меня бегом. Это оказался Жаке.

– Всегда она такая была, – сказал он вполголоса, поравнявшись со мной. – Уже в двенадцать лет. Ей лишь бы завлекать. Так и с отцом началось, в «Прудах», но урок ей впрок не пошел. – И добавил: – Нет, не стоит она Мьетты. Мизинца ее не стоит.

Я промолчал. Мне не хотелось высказывать вслух свое мнение, ведь мои слова всегда могут дойти до чужих ушей. Я тоже был здорово раздосадован. Тома все понял, а вот Кати – нет. Пока еще нет. Своевольничает по-прежнему.

Пленник с завязанными глазами сидел в большой зале, там, где прежде было место Момо, а теперь Жаке, – на дальнем конце стола спиной к очагу. Уже рассвело, но солнце еще не вставало. Ближайшее к пленнику окно было открыто. В него струился теплый воздух. Все вновь сулило погожий день.

Я знаком предложил товарищам сесть. Все заняли свои обычные места, поставив ружья между колен. Старухи остались стоять, Фальвина – о чудо! – молчала. В этот час мы обычно сходились к первому завтраку. Завтрак был готов. Молоко вскипело, чашки на столе, хлеб и сбитое дома масло тоже. Я почувствовал вдруг, как у меня засосало под ложечкой.

– Колен, сними с него повязку.

Теперь мы увидели глаза пленника. Он заморгал, ослепленный светом. Потом посмотрел на меня, на моих товарищей, обвел взглядом чашки, хлеб, масло. Пожалуй, мне нравятся его глаза. И его поведение тоже. Держится он с достоинством. Побледнел, но присутствия духа не теряет. Губы пересохли, но лицо спокойное.

– Хочешь пить? – спросил я как можно более равнодушно.

– Да.

– Чего тебе налить – вина или молока?

– Молока.

– А есть хочешь?

Он смешался. Я повторил:

– Хочешь есть?

– Хочу.

Говорит он негромко. Вину предпочел молоко. Стало быть, не крестьянин, хотя, по-моему, должен быть откуда-нибудь из наших мест.

Я сделал знак Мену. Она налила ему в чашку молока и отрезала ломоть хлеба, куда толще, чем тот, что она швырнула старику Пужесу. Как я уже говорил, у Мену определенно слабость к красивым парням. А пленник парень хоть куда: черноглазый, темноволосый, бородка клинышком, тоже темная, выгодно оттеняет матовую кожу лица. Худощавый, но видно, что силач. А наша Мену ценит в мужчине еще и работника.

Намазав ломоть хлеба маслом, Мену протянула его пленнику. Увидев перед собой бутерброд, он повернулся вполоборота, улыбнулся Мену, как матери, и дрогнувшим от волнения голосом поблагодарил. Мое отношение к пленнику определилось, хоть я попрежнему держался холодновато и настороженно. Но по взгляду, который бросил на меня Колен, я догадался, что он разделяет мое мнение, и это лишь укрепило меня в моих планах.

Мену подала завтрак, мы съели его в полном молчании. А я думал, что если бы наш пленник вскарабкался на спину коротышке, которого я убил, не тому, а этому лежать бы сейчас с размозженным черепом. Глупая, никчемная мысль, толку от нее никакого, и я гоню ее прочь, потому что от нее невесело. Но она снова и снова возвращается ко мне во время завтрака и портит мне аппетит.

Пленник поел. Положил обе руки на стол и ждет. Еда пошла ему впрок. Щеки порозовели. И странное дело, похоже, он рад, что находится среди нас. Рад и испытывает облегчение.

Я задаю ему вопросы. Он отвечает сразу, без колебаний, ничего не скрывая. Больше того, вроде бы даже доволен, что может дать нужные сведения.

Зато нас не слишком-то радуют его вести. Оказывается, мы имеем дело с отрядом в семнадцать человек, которым командует некий Вильмен – он выдает себя за бывшего офицера-десантника. В отряде разработана строгая система подчинения: он делится на новобранцев и ветеранов, причем первые в полном рабстве у вторых. Дисциплина жесточайшая. Предусмотрены три вида наказания: провинившихся бьют палками, сажают под арест без хлеба и воды и убивают перед строем. У Вильмена есть базука, около дюжины снарядов к ней и два десятка винтовок.

Эрве Легран, так зовут пленника, рассказал, как он попал к Вильмену. Вильмен захватил его деревушку на юго-западе от Фюмеля. Во время сражения банда понесла потери, и Вильмен захотел их восполнить.

– Нас схватили, – рассказывал Эрве, – Рене, Мориса и меня. Привели на городскую площадь. Вильмен спросил Рене: «Согласен вступить в мой отряд?» Рене сказал: «Нет!» Тогда братья Фейрак заставили его встать на колени, и Бебель ножом... Кровь так и хлынула у Рене из горла...

– Бебель? Это что, женщина?

– Нет. В общем-то, нет.

– Приметы?

– Рост – метр шестьдесят пять, волосы светлые, длинные, черты лица тонкие. Сам худой. Руки и ноги маленькие. Любит переодеваться в женское платье. Кто хочешь за бабу примет.

– И Вильмен принимает?

– Да.

– И не только Вильмен?

– Нет, что ты!

– Отчего? Парни боятся Вильмена?

– Они больше боятся Бебеля. Очень уж ловко он орудует ножом, – добавил Эрве. – Ловчее всех ветеранов бросает.

Я посмотрел на него.

– А как новобранцы становятся ветеранами?

– Вильмен говорит: не важно, кто пришел раньше, кто позже.

– Тогда как же?

– Надо пойти добровольцем на задание.

– Поэтому ты и взялся идти в разведку в Мальвиль? – сухо спросил я.

– Нет, мы с Морисом хотели предупредить вас и дезертировать.

– Почему же вы этого не сделали?

Он ответил не задумываясь.

– Потому что со мною пошел не Морис. Дело было вот как: нынче под утро Вильмен объявил, что ему нужно четверо, чтобы разведать два места – Курсежак и Мальвиль. Из рядов вышли только мы с Морисом. Оба новички. Тогда Вильмен обложил ветеранов, и под конец вызвались двое. Одного Вильмен приставил ко мне, другого к Морису. Морис сейчас в разведке у Курсежака.

– Я вот чего не пойму. Нынче утром Вильмен послал разведчиков в Курсежак и в Мальвиль. А почему не в Ла-Рок?

Пауза. Эрве посмотрел на меня.

– Но ведь мы заняли Ла-Рок, – произнес он с расстановкой.

– Как! – воскликнул я. И, сам не знаю почему, привстал со стула. – Как? Вы заняли Ла-Рок? Когда?

Вопрос бессмысленный. Не важно когда. Важно, что Вильмен занял Ла-Рок, что он в ЛаРоке. Со своими винтовками образца 36-го года, со своими обстрелянными парнями, базукой и военным опытом. Я вижу – мои товарищи побледнели.

– Банда, – пояснил Эрве, – захватила Ла-Рок вчера вечером на закате.

Я встал и отошел от стола. Я был сражен. Накануне утром я послал разведчиков осмотреть оборонительные сооружения Ла-Рока, а под вечер того же дня Ла-Рок взяли, но взяли не мы, а другие. И если бы мне не пришла в голову мысль захватить пленного вопреки протестам Мейсонье, который настаивал на соблюдении моей дурацкой инструкции, сегодня же утром мы с товарищами подошли бы к стенам Ла-Рока в полной уверенности, что одержим легкую победу. На беду, у меня слишком живое воображение: я сразу представил себе, как нас на открытом месте поливает истребительный огонь семнадцати винтовок.

Ноги у меня задрожали. Сунув руки в карманы, я повернулся спиной к столу и подошел к окну. Распахнув настежь обе створки, я вздохнул полной грудью. Но вспомнил, что пленник наблюдает за мной, и постарался взять себя в руки. Наша жизнь зависела от сущего пустяка, от случайности, вернее, от двух – одной несчастной, второй счастливой, причем вторая спасла нас от последствий первой. Вильмен взял Ла-Рок накануне того дня, когда я сам собирался взять его приступом, но за несколько часов до того, как идти на приступ, я добыл у Вильмена «языка». Мысль о том, что от этих нелепых совпадений зависит твоя жизнь, хоть кого научит скромности.