– С кем же ты ее сейчас оставила, бедняжка Мари?

– Есть тут у нас одна старушка. Кристина тоже с ней осталась.

Простившись с Мари, я попросил ее послать ко мне Аньес. Вот и она. С Аньес у меня все по-другому. С ней я говорю кротко, властно и с затаенной нежностью.

– Аньес, ты проголосуешь за Жюдит, а потом возвращайся в город. Проведаешь свою Кристину, а там ступай к себе домой и жди меня. Мне надо с тобой поговорить.

Она немного растерялась от этой лавины приказаний, но, как я и ожидал, повиновалась. Мы обменялись взглядом – одним-единственным взглядом, и я отправился на поиски Мейсонье.

Разговор нам предстоял тяжелый. Я испытывал даже что-то вроде угрызений – нехорошо самовластно вершить судьбу своих ближних, в особенности такого человека, как Мейсонье. Но ведь это же в интересах не только ларокезцев, но и мальвильцев. Так я убеждал себя, чувствуя, что мне самому претит моя изворотливость, как претила она порой Тома. То, что я собирался просить у Мейсонье, было чудовищно. Меня грызла совесть. Однако это не помешало мне выложить на стол все мои козыри и представить Мейсонье дело с самой выигрышной стороны, как для его честолюбивых муниципальных притязаний, так и для его личной жизни.

Он выслушал меня молча. Узкое лицо, которое, казалось, вылеплено чувством долга и самообладанием, мигающие глаза, волосы торчком (ума не приложу, каким образом ему удалось их подстричь). Я отлично понимал, что делаю, поднося ему на золотом блюде ключи от Ла-Рока и сердце Мари Лануай. Да и хватит ли этого, чтобы убедить его покинуть Мальвиль? Я же знаю, каким это будет для него уларом. 0днако выбора у меня нет. Никто в Ла-Роке не может его заменить, в этом я убежден.

Когда я изложил ему все свои доводы, он не сказал ни да ни нет. Он стал расспрашивать, тяжело задумался.

– Насколько я понимаю, в Ла-Роке у меня будет две задачи: организовать общественную жизнь и наладить оборону.

– Прежде всего оборону, – сказал я.

Он покачал головой.

– Нелегкое это дело, крепостные стены слишком низкие. А вал между южными и западными воротами слишком длинен. Да и людей мне не хватит. В особенности молодых.

– Я дам тебе Бюра и Жанне.

Он поморщился.

– А оружие? Мне нужны будут винтовки Вильмена.

– У нас их два десятка – как-нибудь поделимся.

– И еще мне нужна базука.

Я расхохотался.

– Ну, это ты хватил? Что еще за национализм такой! По-моему, ты уж слишком близко к сердцу принимаешь интересы Ла-Рока!

– Я еще не дал своего согласия, – сдержанно возразил Мейсонье.

– И вдобавок ты меня шантажировать вздумал.

Он даже не улыбнулся.

– Ладно, – сказал я после минутного раздумья. – Когда ты кончишь возводить укрепления, я каждый месяц буду давать тебе на две недели базуку.

– То-то же! – сказал Мейсонье.

И в этом «то-то же» прозвучал неуловимый подтекст, как, бывало, когда-то в Мальжаке.

– Есть тут еще кое-какая добыча, которую Фейрак приволок из Курсежака, – продолжал он. – И довольно богатая. Хотелось бы знать, собираешься ли ты забрать ее себе в Мальвиль?

– А что это за добыча? Тебе известно?

– Да. Мне только что сказали. Домашняя птица, две свиньи, две коровы, много сена и свеклы. Сено осталось на гумне – у бандитов все же хватило ума его не поджигать.

– Две коровы! А я думал, что в Курсежаке всего одна.

– Они припрятали вторую, чтобы не отдавать ее Фюльберу.

– Что за люди! Дети в Ла-Роке погибали с голоду, а им было плевать-лишь бы их ребятенок ел досыта! Да только счастья им это не принесло!

– Ну так что же, – сухо заговорил Мейсонье, возвращая меня к прерванному разговору. – Что ты намерен делать? Потребуешь свою долю?

– Мою долю?! Ишь нахал! Да эта добыча вся целиком принадлежит Мальвилю. Ведь именно Мальвиль одолел Вильмена!

– Слушай, – сказал Мейсонье без улыбки, – я предлагаю вот что: ты забираешь всех кур...

– Куры? На что мне куры? В Мальвиле их и так полным-полно. Прожорливая птица, на нее зерна не напасешься.

– Погоди: ты забираешь кур, обеих свиней, а остальное остается нам.

Я расхохотался.

– Мальвилю две свиньи, а Ла-Року две коровы? Это, по-твоему, называется делить поровну? А сено? А свекла?

Он молчит. Ни слова в ответ.

– Так или иначе, я не могу решать такие вопросы в одиночку, – сказал я после паузы. – Посоветуюсь в Мальвиле.

И так как он упорно молчал, сурово глядя на меня, я нехотя добавил:

– Поскольку корова у вас в Ла-Роке всего одна, придется нам, видно, поступиться коровами.

– То-то же, – сказал Мейсонье с грустью, будто это не я, а он прогадал на нашей сделке.

И снова наступило молчание. Он опять что-то медленно обдумывал. Я его не торопил.

– Если я правильно уразумел, – начал он с явным отвращением, – придется еще вдобавок соблюдать демократические формы, а стало быть, часами вести дискуссии и, что ни сделаешь, слушать, как на тебя наводят критику те, кто сам только зад просиживать умеет да языком трепать.

– Ну, это ты зря – в твоем муниципальном совете золотые люди.

– Золотые? И эта баба тоже золотая?

– Жюдит Медар?

– Она самая. Ну и язычок у нее! Кстати, что она такое? – спросил он с подозрением. – Уж не из ОСП[5] ли?

– Ничего общего! Из левых христиан.

Его лицо прояснилось.

– Это куда лучше. С этой частью католиков я всегда мог столковаться. Идеалисты они, – добавил он не без презрения.

Будто сам он не идеалист! Так или иначе, он совершенно успокоился. Марселя, Фожане и Дельпейру он знал. Только Жюдит была, если можно так выразиться, чревата для него неожиданностями.

– Согласен, – наконец заявил он.

Ну, раз он согласился, настал мой черед ставить условия.

– Послушай, я все же хочу, чтобы муниципальные советы Ла-Рока и Мальвиля четко договорились вот о чем: десять вильменовских винтовок и, по всей видимости, две курсежакские коровы будут не просто отданы Ла-Року, а переданы в твое личное распоряжение на все время, что ты будешь исполнять в ЛаРоке обязанности мэра.

Он окинул меня критическим взором.

– Стало быть, ты намерен забрать их обратно, если ларокезцы выставят меня за дверь?

– Именно.

– Это, пожалуй, будет нелегко.

– Ну что ж, в таком случае, винтовки и коровы войдут составной частью в общий договор.

– Выходит, это торг? – спросил он, и в тоне его прозвучал укор, правда, еле заметный.

Я все время ощущал с его стороны холодок. И даже некоторую отчужденность. Меня это огорчало. Мне было тяжело расставаться с Мейсонье вот так вот холодно, ведь именно задушевностью были проникнуты наши с ним отношения в Мальвиле.

– Ну что ж, – с наигранной веселостью заявил я, – вот ты и мэр Ла-Рока. Ну как, счастлив?

Мысль задать ему этот вопрос никак нельзя было назвать счастливой, я это почувствовал сразу.

– Нет, – сухо отрезал он. – Надеюсь, я буду хорошим мэром, но счастье тут ни при чем.

Бестактность – наклонная плоскость. Я продолжал катиться по ней.

– Даже поселившись у Мари Лануай?

– Даже, – ответил он без улыбки и ушел.

Я остался один, на душе тяжким грузом лежала его отповедь. Меня отнюдь не утешало, что я ее вполне заслужил. По счастью, у меня не было времени сосредоточиваться на моих настроениях. Дотронувшись до моего локтя, Фабрелатр вежливо, и даже на грани раболепства, просит разрешения поговорить со мной. Не могу сказать, что мне по сердцу эта бесцветная жердь, эти усики, похожие на зубную щетку, и глаза, мигающие за стеклами очков в железной оправе. Вдобавок у него еще дурно пахнет изо рта.

– Мсье Конт, – произнес он тусклым голосом. – Тут кое-кто поговаривает, что меня надо судить и повесить. Разве, по-вашему, это справедливо?

Я отстранился от него как можно дальше, не только для того, чтобы указать ему его место. И ответил холодно:

– По-моему, мсье Фабрелатр, было бы несправедливо повесить вас до суда.