В самом деле, в чем, собственно говоря, обвиняется Людовик? В том, что он изменил нации, содействуя всеми зависящими от него средствами успеху попыток, клонившихся к уничтожению конституции. Это преступление, очевидно, предусмотрено вторым пунктом 6-й статьи, который касается тех случаев, когда король не противодействует предприятиям, ведущимся от его имени. Но если даже преступление, указанное в первом пункте той же статьи, а именно ведение войны против нации во главе неприятельской армии, — преступление гораздо более тяжкое, чем предыдущее, — карается только предполагаемым отречением от власти, то можно ли налагать более суровое наказание за менее серьезное преступление?

Поищем наиболее правдоподобные среди выставленных возражений; я желал бы рассмотреть все.

Не буду останавливаться на том возражении, что Людовик уже судился во время восстания. Чувство и разум одинаково протестуют против положения, уничтожающего всякую тень свободы и справедливости, — положения, которое ставит на карту жизнь и свободу каждого гражданина и противоречит самой природе восстания. В самом деле, я не стану разбирать признаков, которыми отличаются законные восстания от незаконных, национальные от частичных, но я утверждаю, что по своей природе восстание есть внезапное и резкое сопротивление гнету, жертвой которого считает себя восстающая сторона, и что, как таковое, оно не может быть сознательным движением, а следовательно, не может и выносить приговоров. Я утверждаю, далее, что у нации, обладающей конституционными законами, восстание есть не что иное, как апелляция к этим законам и требование закономерного суда. Я утверждаю, наконец, что всякая конституция — республиканская или иная, которая не покоится на этой основе и придает только восстанию, независимо от его природы и цели, характер, свойственный исключительно самому закону, — что такая конституция есть не более как здание, построенное на песке, которое будет снесено при первом признаке нового веяния в народе.

Оставляю в стороне и другое возражение, которое сводится к тому, что королевская власть — преступление, ибо она является узурпацией. В таком случае преступной была бы нация, которая сказала: «Предлагаю тебе королевскую власть», и в то же время решила мысленно: «Я накажу тебя за то, что ты ее принял».

Нам указывали еще, что Людовик не может ссылаться на конституцию, которую он сам же нарушил. Но прежде всего тут предполагается, что он нарушил конституцию, а я намерен доказать противное. Кроме того, конституция сама же предусматривает нарушение ее и карает его одной только мерой: предполагаемым отречением от трона.

Иные высказывали здесь тот взгляд, что Людовика надо судить как врага. Но уж это ли не враг — человек, ставший во главе армии против своей собственной нации! А между тем мне приходится снова подчеркивать это обстоятельство, так как о нем постоянно забывают, — конституция предвидела этот случай и установила соответствующее наказание.

Другие находили, что личность короля неприкосновенна лишь для каждого гражданина в отдельности, но что между народом и королем не существует естественных отношений. Но если так, то и республиканские должностные лица не вправе требовать для себя гарантий, выраженных в законе. Стало быть, представители нации более неприкосновенны для народа за то, что они сказали или сделали в качестве таковых?.. Что за непостижимая система!

Наконец, мы слышали, что если и не существует специального закона, применимого к Людовику, то таким законом должна быть воля народа.

Граждане, вот мой ответ. У Руссо я читаю следующие слова: «Там, где я не вижу ни закона, которым должно руководиться, ни судьи, которому принадлежит решающий голос, я не могу апеллировать к общей воле; общая воля, как таковая, не может вынести решения ни по поводу известного лица, ни по поводу факта».

Подобный текст не нуждается в комментариях.

Я прекращу на этом длинный ряд возражений, которые появлялись в печати; как видите, они отнюдь не опровергают моих принципов. Помимо того, мне кажется, что какие бы аргументы ни приводились против неприкосновенности, установленной конституцией, из них можно вывести только одно из двух: либо закон не следует понимать в буквальном смысле, либо его не следует исполнять.

На первый пункт я отвечу следующее. В 1789 году при обсуждений данного закона в Учредительном собрании выставлялись всевозможные затруднения и возражения, которые повторяются теперь. Этого факта отрицать невозможно: о нем свидетельствует вся тогдашняя пресса, доказательства его в руках у всех. И несмотря на это, закон был принят в таком виде, как он внесен в конституцию. Стало быть, в другом смысле его понимать нельзя; а следовательно, нельзя допускать никаких толкований, при помощи которых хотят изменить или исказить цель закона, нельзя ограничивать установленную им абсолютную неприкосновенность, сводя ее к неприкосновенности относительной.

В ответ на второй пункт я скажу, что если бы даже закон о неприкосновенности был нелепым, бессмысленным, гибельным для национальной свободы, то и в таком случае следовало бы исполнять его до тех пор, пока он не будет отменен, потому что его признала сама нация, принимая конституцию, потому что тем самым она оправдала своих представителей, даже за их возможные ошибки, потому, наконец — и против этого уж нечего возразить, — что она поклялась исполнять его все время, пока он будет в силе. Нация, разумеется, может объявить хоть сейчас, что она не хочет больше монархического правительства, так как существование его немыслимо без неприкосновенности его главы; она может отвергнуть монархический режим именно из-за этой неприкосновенности; но она не может уничтожить ее за то время, когда Людовик занимал конституционный трон. Пока Людовик был королем, он являлся неприкосновенным; падение монархии ничего не меняет в его положении; из этого факта следует лишь то, что к нему можно применить только предполагаемое отречение от власти; но по тому самому к нему нельзя применить другого наказания.

Итак, я прихожу к заключению, что, где нет соответствующего закона, там не может быть и суда; а где не может быть суда, не может иметь места и вынесение приговора.

Я говорю о приговоре. Но не забывайте, что если вы отнимаете у Людовика королевскую неприкосновенность, то вы обязаны, по крайней мере, признать за ним право гражданина; ибо, я думаю, вы не можете устроить так, чтобы Людовик перестал быть королем, когда вы предаете его суду, и вмиг снова превратился в короля, когда вы будете выносить ему приговор.

Но если вы хотите судить Людовика как гражданина, то, спрашиваю вас, где те гарантии, на которые имеет безусловное право каждый гражданин?

Я спрашиваю вас, где то разделение властей, без которого невозможна ни конституция, ни свобода?

Я спрашиваю вас, где присяжные, эти своего рода заложники, которые даются гражданину законом, в виде гарантии его безопасности и невинности?

Я спрашиваю вас, где столь необходимое право кассаций, которое поставлено законом над враждой и страстями, дабы заглушить их голос?

Я спрашиваю вас, где та пропорция голосов, которую мудро установил закон для отмены или смягчения приговора?

Я спрашиваю вас, где тайное голосование, которое заставляет судью сосредоточиться, прежде чем вынести приговор, и которое заключает, так сказать, в одной урне и его мнение, и свидетельство его совести?

Одним словом, я спрашиваю вас, где все священные предосторожности, принятые законом для того, чтобы каждый гражданин, даже виновный, мог понести кару только на законном основании?

Граждане, скажу вам с откровенностью, достойной свободного человека: я ищу среди вас судей и вижу лишь обвинителей!

Вы хотите решить участь Людовика — и вы же сами его обвиняете!

Вы хотите решить участь Людовика — и заранее уже вынесли свой приговор!

Вы хотите решить участь Людовика — а между тем ваши мнения уже разносятся по всей Европе!

Неужели же Людовик — единственный из французских граждан, для которого не существует никакого закона, никакой гарантии? За ним не признают ни прав гражданина, ни прерогатив короля! Он не воспользуется преимуществами ни прежнего своего положения, ни нового! Какая странная, какая непостижимая судьба!..