— Надо так надо, вам видней. — Никита спихнул наконец с колен девчушку, достал из ящика стола пачку сторублевых ассигнаций, перетянутую резинкой (действительно НЗ), и отдал Мише с Григорием. По их лицам понял, что они не совсем верили в такую удачу.

— Благородно, брат, — похвалил Миша. — Не ссы, за Мусаваем не пропадет. Если чего, он тебя из любого говна вынет.

— Спасибо, — поблагодарил Никита.

Пацаны предложили обмыть начало сотрудничества, но тут он уклонился, сказав, что ждет важного клиента.

— Ну, хозяин — барин, — заржали опять хором Миша-Григорий. На прощанье девчушка, которую он сперва принял за мальчика, по секрету сообщила свое имя — Эльвира, дала телефончик и наказала вечером позвонить, пообещав для первого раза обслужить в кредит.

— Не пожалеешь, Никитушка, — шепнула многозначительно.

— Не сомневаюсь, — галантно ответил Никита.

Кто такой Никита Соловей? Может быть, профессорский сынок? Или — бери выше — банкирская косточка? Да нет, ничего подобного. Сирота перестроечная, сын полка. Пятнадцать лет назад какие-то добрые дяди подобрали мальчонку с улицы и отвезли в детприемник. Там голубоглазый, смекалистый, любознательный пацаненок всем пришелся по душе, даже строгому бухгалтеру. На Руси даже сейчас еще много осталось доброхочих к чужому, тем паче детскому неустройству людей. Нашлись и в детприемнике добрые души, которые приняли в нем участие, и со многими трудностями, преодолев целый ряд дурацких инструкций, перевели Никиту в Суворовское училище. Хотел ли он сам того, теперь и не вспомнишь. Но с того дня, как начал жить по воинскому уставу, впервые почувствовал себя не пустым местом. С тех пор старался собственную судьбу не выпускать из рук. Тем более что складывалась она на редкость удачно. Едва выйдя из училища и еще год пробыв на очень престижных курсах при ГРУ (он старался, он всегда старался быть лучше всех), сразу попал в Чечню. Он не причислял себя к псам войны, как некоторые новые побратимы, но, уже нося на плечах погоны прапорщика, перспективу жизни понимал хорошо. Война для вооруженного человека и есть мать родная. Но тут случилась заминка. Всего три месяца поучаствовал в кампании, не успел толком понять, что к чему, как шальным фугасным осколком разворотило ему левый бок, и то, что Никита через год пусть с палочкой, но на своих двоих вышел из госпиталя, врачи объясняли лишь его поразительной, звериной живучестью. Причем говорили это уважительно. В Ростове, где отвалялся первые месяцы после ранения, всяких повидали, а таких — нет.

Круг замкнулся — и Никита вернулся в Печатники, откуда начиналась его жизнь. Он знал, что здесь и родился, но не помнил — когда и от кого.

У него было много талантов, о некоторых он и сам не догадывался. В сущности, он был из тех русских людей, которые вроде все умеют, но не подозревают об этом до тех пор, пока жареный петух не клюнет. Списанный под чистую, он недолго размышлял, чем заняться. Стремительная жизнь со всеми ее переменами, произошедшими за годы, пока он проходил военную выучку, развернулась так, что средства к существованию могла дать только коммерция. Может, он тут ошибался, но в большинстве газет и по телевизору он видел множество счастливых людей коммерческого склада, только тем и занятых, что пересчитывали зеленые купюры. Никита не стремился к богатству и уж тем более не чувствовал ничего общего с этой вечно хохочущей братией, но показалось заманчивым открыть собственное небольшое дельце и заново утвердиться на земле.

После утреннего визита рэкетиров он понял, что его планам вряд ли суждено сбыться. Мусавай-оглы! Надо же. Нарочно такое не придумаешь. И где? В его родных Печатниках. Про этого Мусавая он ничего не знал и претензий к нему не имел, зато повидал много других Мусаваев. Под ними он ходить не будет. Да это и невозможно. Эти ребята, если садятся на русского человека, то уже не слезают, пока тот не сдохнет. Уж потом пересаживаются на другого.

Ближе к обеду, проведя пару звонков по телефону, Никита собрал свой немногочисленный штат — мальчика на побегушках Петю Расплюева, ночного сторожа и дневного делопроизводителя Боярыча и свою гордость — собственного бухгалтера пенсионерку Дарью Каменкову — и сделал важное объявление.

— Господа, прошу выслушать внимательно. Обстоятельства складываются не в нашу пользу, и с завтрашнего дня вы все уходите в бессрочный отпуск. Контора временно закрывается. Если у кого-то есть вопросы, пожалуйста, я отвечу.

Чувствительный Петя Расплюев почему-то заплакал, Боярыч громко высморкался в дамский кружевной платочек, а Дарья Каменкова чинно поинтересовалась:

— Как я понимаю, Никита Данилович, ваше решение связано с финансовыми проблемами?

— Именно так.

— Но ведь финансовые трудности неизбежны. Не мне вам советовать, но стоит ли из-за этого сразу принимать столь резкие решения. Закрывать молодое, перспективное предприятие?

Никита пообещал пенсионерке оклад в семь тысяч рублей, и она смотрела на него с тайной материнской мольбой.

— Стоит, Дарья Филипповна. Дело не только в финансах. Есть еще кое-какие нюансы, о которых не хочу пока упоминать. Обещаю одно: как только все уладится, немедленно всех соберу. Хоть мы работали только месяц, а… Да что говорить! Вот тут для каждого в конверте выходное пособие в размере двух тысяч рублей. Все, что имею. Больше дать не могу. Извините, если кого обидел.

…Через два часа он уже звонил в квартиру Лехи Бузы на 2-й Садовой. Перед тем только заглянул домой, переоделся, собрал кое-какие вещички в старый походный чемодан, посидел в тишине, печально оглядывая стены давно перемонтированной комнатехи, которую снимал за 40 баксов в месяц. Другого дома у него не было, и этот был не родной, но все же. Прощаться тяжело даже со старой пуговицей.

У Лехи дверь открыли те же Миша и Григорий, как будто и не расставались с утра. Они немного удивились, а он нет.

— Никитушка, брат, неужто еще деньжат притаранил?

— Где Буза?

— Там. — Миша-Григорий растерянно ткнули пальцем себе за спины.

— В соображении?

— Что имеешь в виду, Никитушка?

Чтобы не терять времени даром, разговаривая сразу с двумя, Никита ударом в пах вырубил одного, который стоял поближе и рухнул бесшумно, как подрезанный косой. Часа на четыре, не меньше, ушел в отключку. На оставшегося на ногах это произвело тягостное впечатление.

— Зачем же так, Никитушка? — сказал он с укоризной. — Так мы не договаривались.

— Повторяю вопрос: Леха сильно наколотый?

— Как обычно.

— Мозгой шевелит?

— Уж это как умеет. Никит, тебе надо, может, чего? Так ты словами скажи. Зачем сразу махаться?

— Двигай вперед.

Леха выглядел экзотически: от сына честного московского мастерового в нем осталось только полубезумное выражение скуластого славянского лица, все остальное принадлежало словно разным людям и эпохам: пестрый китайский халат, швейцарская «Сельга» на запястье, странный птичий хохолок на затылке, перехваченный алой лентой с надписью: «Чикагские дьяволы»… Леха вольготно развалился на железной панцирной кровати, и Никите хватило одного взгляда, чтобы определить, в каком он состоянии. С наркоманами он тесно пообщался в Чечне, да и после, шатаясь по госпиталям, не раз с ними сталкивался. Но все-таки это были не совсем те наркоманы, с которыми в последнее время судьба сводила его в Москве. В тех, госпитальных и чеченских, было много страдания, в московских — одна дурь. Хотя, конечно, это были смыкающиеся миры. Леха сейчас торчал между кайфом и истерикой. Никиту не узнал.

— Кого привел? — капризно спросил у Григория.

Григорий покладисто ответил:

— Псих. Мишу ни с того ни с сего завалил в прихожей. Мы с него нынче оброк взяли.

— Чего надо? — Леха перевел мутный взгляд на Никиту.

— Деньги обратно и адрес.

— Говорю же, псих, — хохотнул Григорий. — Твои бабки, Никитушка, давно уплыли.