Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Бога забыли, вот и послал испытания великие. И мор, и глад, и печали, и воздыхания, и стон, и скрежет зубовный, и муку смертную! А бог — он все видит, все ведает… Милосердный… Взыскующий… Он накажет, он и радость пошлет. Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! Снятый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! Молилась мало, доченька! К стопам господа не припадала…

Странные слова, до смысла которых надо добираться, как через темный лес, тихий голос, кроткий и проникновенный, — все это точно растворяло душу Фроси, вносило в ее смятение и неразбериху чувств успокоение, отодвигало куда-то в самую глубину и тоску, и гложущее чувство обиды, и сознание обездоленности своей. И откуда-то с той же бездонной глубины, в которую погружалась тоска Фроси, поднималось теперь спокойное сознание необходимости жить, пока и этой жизни не будет положен предел, и угасала острая боль, заменяясь тихой печалью.

— Вот вы, молодые, без бога-то думали прожить, а не вышло… Взыскал господь — и чуть не погибла вся держава: под Москвою немец стоял… Да вера спасла, вера, доченька! Как патриарх всея Руси святой Алексий воротился из изгнания-то, так в войне и перелом вышел. Теперь святые храмы опять на солнышке златыми главками сияют, на веру-то гонения нет — и жизнь на улучшение пошла! Ох, с богом-то, доченька, жить куда легче, чем без бога… Он-то все понимает и все прощает — доверься только! Согрешишь и покаешься — и опять жизни радуйся…

Бабка Агата пристально посмотрела на Фросю, которая сидела, поправляя волосы рукой. Она вдруг встала, пошарила глазами вокруг и сказала:

— Ой, доченька, как у тебя нехорошо-то, прости господи! И не убрано, и не метено. Где у тебя голичок-то? Давай я полы тебе помою во славу господа! Зоечка в яслях еще? Кто относил-то, сама?.. Ах, Зина! Знаю, хоть и гулящая немного, а добрая… За Зоечкой я вечерком зайду, принесу, а потом уж ты сама, как в силу войдешь снова. Я ить люблю детишек-то — лепечут, лепечут, в ладошки захлопают, ровно ангелы на небеси радуются…

Захлопотала и Фрося, почувствовав вдруг стыд за беспорядок в комнате, стыд за то, что сама как чучело огородное: нечесаная, неприбранная. Силы разом вернулись к ней. Но бабка Агата своего не уступала, тоже копошилась, тихая, черненькая, добрая улитка, носящая на себе свой дом. Фрося сбегала за водой, не ощущая уже мертвящей, тупой лени, которая охватывала ее не один день и делала ее равнодушной ко всему.

Скоро комната Фроси заблестела, засверкала.

— Ну вот и хорошо! — сказала бабка Агата, и в ее глазах отразилось голубое небо, что гляделось теперь весело в окна. — Вот и хорошо, доченька! — сна улыбнулась, как ребенок, получивший новую игрушку. — А у нас, доченька, радость, радость! Отец Георгий вчера служил! Уж я плакала-плакала, уж я радовалась-радовалась: сподобилась перед смертью настоящую-то церковную службу послушать… Ризы на нем новые — златотканые на алом поле. С образом божьей матери Утоли моя печали! С шестикрылыми серафимами, с херувимскими ликами! А по спинке пущено древо познания Добра и Зла! Я было в монастырской-то келье однова чуть не ослепла от златошвейной работы. Владивостокскому архиерею ризы вышивали. Тоже довелося мне древо-то вышивать! И, грех какой, стала листочки вышивать, с голубками, с ангелами — и весь мир тьмой египетской покрылся, ничего не вижу, хоть плачь… Наказал господь за грехи!.. Отстранила меня мать игуменья. На полевые работы поставила, эпитимью наложила… Ох, работала я в поле, роптала — очень хотелось ризы-то довести до конца. Я ведь рукодельница была! Матери и отцы, может, из-за моего таланта и в монастырь-то меня взяли…

Она сухими ручками сложила троеперстие и перекрестила Фросю:

— Ну, дай тебе бог, доченька! Живи!

Она вышла из комнаты. Глянула на двери соседей. Двинулась было туда. Фрося поспешно сказала: «Налево, бабушка Агата, налево! Тут соседи мои живут!» Но бабка Агата уже открыла дверь Вихровых и заглянула в комнаты. Вихровых дома не было. Дверь же Вихров считал неудобным запирать.

Длинные тюлевые занавеси на окнах в столовой спускались до полу. Солнце било в окна, но шторы смягчали этот яркий свет. На стене на длинных полках стояли книги, пестрым ковром разноцветных корешков украшая комнату. Обеденный стол был покрыт чистой скатертью. На письменном столе Вихрова в величайшем порядке лежали книги же и тетради и стопки чистой бумаги. Бабка Агата заглянула дальше, в спальню, видную через открытые двери. Там стояли рядышком две кровати родителей, застеленные одинаковыми светлыми покрывалами, с подушками, накрытыми кружевными накидками…

— Живут — ровно в церкви! — сказала бабка Агата благоговейно и без стука и скрипа, как-то очень ловко и споро, закрыла двери.

Тут впервые Фрося ощутила нехорошее, завистливое чувство к соседям. Ведь не сказала же бабка, когда зашла к Фросе, что та живет как в церкви, а в устах бабки Агаты это, верно, была высшая похвала хозяйке. «Ну еще бы!» — молвила мысленно Фрося, а что «еще бы» — и сама себе не смогла бы объяснить. Бабка же Агата с тихим смешком добавила:

— Любопытна я, прости господи. Смертный грех!..

Она вышла на веранду, стала было спускаться по ступенькам, но остановилась, обернулась и спросила Фросю:

— А что, доченька, детки-то твои крещеные или нет?

— Нет, бабенька Агата! — ответила растерянно Фрося.

— Да как же это так?! — сердито сказала бабка. Она строго посмотрела на Фросю словно бы вдруг потемневшими глазами. — Мало тебя господь испытал, да? Смотри, как бы сильнее тебя не взыскал. Нет горше горя матери! Понимаешь? — И, видя, что Фрося достаточно напугана, добавила как нечто решенное. — Крестить будем, доченька! Будем! Я Зоечке в восприемницы пойду, да ты попросишь какую-нибудь добрую женщину, которая еще бога-то не забыла, поклонишься… Ну, Христос с тобой…

6

На рассвете чья-то безжалостная рука превратила хряков Воробьева в свинину. Они простились с жизнью, оповестив всю округу пронзительным визгом, быстро перешедшим в предсмертный хрип…

А через час с небольшим в кухонную дверь Вихровых постучали. Стук показался маме Гале знакомым.

— Надо открыть, — сказала она, вставая с постели.

— Кто там? — спросила она у дверей в кухню, поспешно запахивая халатик.

На пороге показался Максим Петрович.

— Здравствуйте вам! — сказал он своим сырым голосом.

— Ой, Максим Петрович! Вы передумали, да? — с радостью воскликнула Вихрова и даже захлопала в ладоши. — А сын все спрашивает: где то сладкое молочко от божьей коровки, которое Максим приносил?

— А где мой выкормыш? — спросил Максим Петрович, мохнатыми, лешачьими глазами озираясь вокруг. — А то я ему гостинчик принес!

В руках Максима Петровича был довольно тяжелый сверток. Он положил его на пол и стал развертывать. Оттуда показалась свеженина — розовая, сальная, мясистая.

— За резку получил! — объяснил Максим Петрович. — Так не на базар же тащить! Вот к старым давальцам и пошел. Первый сорт! Жир срезать, стопить — на всякую дель сгодится. А мяско поджарить — прямо валяй да валяй выйдет! Скусно! Сколь возьмешь? Бери три килы! — Видя, что Вихрова замялась, он добавил. — Денег сегодня не возьму. Отдашь, когда будут. Ну! — Он пошевелил куски свинины корявым пальцем, любуясь толстым срезом, и пошутил. — Я думаю, ежели хозяина этих хряков освежевать, не хуже будет!

Он долго хохотал, довольный своей шуткой, вытирая слезящиеся глаза лапой, на которой виднелись следы крови.

— А где сынка-то? — спросил он опять.

— Спит еще!

— А ну, покажи! — сказал Максим Петрович и вслед за Вихровой пошел в детскую, сгорбись и выгибая широкую, сильную спину.

В детскую он не вошел, остановился у двери, заглянул. Лягушонок спал, вцепившись рукой в спинку кровати и свесив вторую вниз.

— Спить! — сказал Максим Петрович с каким-то удовлетворением. — Руку-то подыми, а то затекеть!

Когда они вернулись, Максим Петрович взял свой сверток под мышку. Постоял, подумал. Кивнул головой, прощаясь. Потом, уже в дверях, остановился, обернулся к Вихровой:

82
{"b":"196382","o":1}