В распланированном заранее распорядке судебного заседания сразу же после зачтения обвинительного заключения произошла какая-то заминка. Народные заседатели — «какой неудачный состав!» — невольно подумала секретарь суда и подняла извиняющиеся глаза на судью Иванова, чтобы встретить его сердитый молчаливый выговор глазами же, — народные заседатели проявили слишком большой интерес к делу.

Заседатель Лозовой вдруг стал спрашивать о семейном положении подсудимых. На эти вопросы Быкова отвечала: была замужем, муж погиб на фронте в 1942 году. Лунина ответила: вдова, муж погиб на фронте в 1945 году. В 1945-м? Да! Похоронку получила в самый День Победы!

Озадаченный активностью заседателя, судья написал ему записку: «Товарищ заседатель! Я думаю, затягивать процесс не следует. Со всеми анкетными данными можно ознакомиться в судейском помещении, во время перерыва! Ив.».

Однако Лозовой прочитал записку и опять спросил:

— Можно вопрос к Быковой?.. Были ли у вас какие-либо проступки в прошлом? Нет… Так… Вопрос к свидетелю… извините, забыл фамилию… заведующему сберкассой: вы можете это подтвердить? На каком счету была Быкова в рабочем коллективе?.. На хорошем. Так.

Судья Иванов, не меняя своего положения, — а сидел он, откинув назад голову и развернув узенькие плечи как можно шире, — вдруг поднес к губам правую руку и принялся нервно обкусывать ногти. Эта поза, этот профиль, это движение вдруг что-то смутно напомнили Вихрову — и он готов был поклясться, что где-то уже видел этого молодого человека, и видел в затруднительном положении. Он стал возиться на полочках своей памяти, перебирая какие-то очень уж давние воспоминания, покрытые толстым слоем пыли. Что-то так и вертелось в его памяти, но он никак не мог возбудить в себе никакой ассоциации, связанной с таким же покусыванием ногтей. Кто же так покусывал ногти? Именно за это однажды Вихров кому-то когда-то делал замечание…

А Лозовой спрашивал уже у Луниной:

— Сколько времени вы работали на этой работе? Так — девять месяцев. А на какой работе вы были раньше? Так — кассиршей катка… Так…

— Я предупреждаю народного заседателя товарища Лозового: задавайте вопросы по существу дела! — не выдержал судья, обменявшись взглядом с прокурором, который неодобрительно поглядывал на Лозового и пожал плечами в адрес Иванова, — чего ты их распустил, судья?

— А я по существу! — вежливо сказал Лозовой. — Больше вопросов не имею!

Но теперь вопросы были у народного заседателя Вихрова:

— Были ли поощрения и выговоры у обвиняемых?

— Пользовались ли доверием обвиняемые в коллективе?

— Почему к вскрытию сейфов были допущены лица, не компетентные в сберегательном деле, в частности председатель местного комитета?

— Есть ли дети у Луниной и сколько? Есть ли у нее родственники?

— Откуда, от кого обвиняемая Быкова получила сведения о погибших?

И судья со все нараставшим раздражением слушал, что до момента совершения преступления обвиняемые были на хорошем счету в коллективе — взысканий не имели, поощрения получали, что председатель месткома оказался у сейфа из-за халатности заведующего, который хотел облегчить себе работу, что у Луниной есть двое детей — сын Геннадий, двенадцати лет, и дочь Зоя, двух лет, и что родственников у нее нет, кроме несовершеннолетних детей, что Быкова использовала слухи о погибших…

«Слушай, дружище! Что это ты комедию устраиваешь? — написал прокурор судье. — Я тебя не узнаю!»

Секретарь суда кидала на Вихрова откровенно сердитые взгляды — дело явно затягивалось: приходилось оставить надежды на то, чтобы сходить сегодня после заседания в кино, а после кино прогуляться по берегу реки…

Вихров чувствовал это настороженное, предвзятое отношение к себе, но гнул свою линию. Речь сейчас шла не о Зине и Фросе! Он чувствовал себя вправе быть и внимательным и строгим, он должен был не только сам разобраться в существе вопроса, но и что-то объяснить судье и заседателю — на скамье подсудимых сидели не преступники, а споткнувшиеся люди, на скамье подсудимых сидели не чужие люди, от которых общество стремилось избавиться, а свои, но преступившие закон, на скамье подсудимых сидели не агенты и пособники врага.

Уже смеркалось, когда закончились прения сторон.

Вихров почти не слышал речи обвинителя — она целиком повторяла обвинительное заключение, с которым он уже ознакомился дважды, и прокурор был сбит с удара — у него были свои планы на остаток дня. Он сказал то, что должен был сказать. Но и защитник вышел из игры, все правила которой были нарушены резвостью заседателей, — он говорил много и много раз повторял слова «классово не чуждые!», каждый раз обращаясь к Фросе и Зине. Зина все видела и сознавала. Она чувствовала, что с Ивановым что-то происходит, что, быть может, в их судьбе что-то может измениться, но уже не надеялась на на что, боясь надеяться!

Когда было предоставлено последнее слово подсудимым, Фрося заревела белугой, не будучи в состоянии что-либо понять и уже прощаясь с жизнью. Ей дали воды, успокоили, и она сказала, что виновата, что ее надо казнить! Так и брякнула — казнить! В публике произошло движение, кто-то рассмеялся, кто-то всхлипнул — кажется, Людмила Михайловна Аннушкина, у которой в доме приютилась на время суда Зойка. Зина сказала, что она полностью признает себя виновной не только в подлоге, но и в том, что вовлекла в преступление свою подругу.

Как она посмотрела на Вихрова!

Она прощалась с ним! И как же измученно было ее лицо!

Когда суд удалялся на совещание, Иванов прошел вперед в комнату совещаний, не взглянув ни на кого, сел за столик, лицом к окну, за которым уже была вечерняя темень, налил себе в стакан нарзана и залпом выпил. Он даже отстегнул нервным движением верхнюю пуговицу военной гимнастерки. Это движение небольшой руки, на темном фоне окна, вдруг напомнило Вихрову классную комнату, и черную доску, и это лицо. Это было лет шесть назад! Ах, это же Костя Иванов, который не придавал в девятом классе значения русскому языку! Вот так встреча.

— Простите, товарищ Иванов! — сказал Вихров. — Вы не учились в тридцать девятом году в школе номер десять?

— Учился! — ответил Иванов и тоже узнал Вихрова, Он вспомнил взволнованную речь учителя, огорченного его сочинением, написанным с многими ошибками. Это сочинение было зажато в одной его руке, а сложенными пальцами второй он постукивал по трубочке, в которую превратилось его сочинение. Кажется, эта речь запомнилась ему, как запоминаются стихи.

«В своем „Предисловии к Грамматике Российской“ Ломоносов написал: „Карл Пятый, король Гишпанский, говаривал, что Гишпанским Языком — с Богом, Италианским — с женским полом, Французским — с друзьями, Немецким — с неприятелями изъясняться пристойно. Но, ежели бы он изрядно Языку Российскому был обучен, то к сему присовокупил бы, что им со всеми оными пристойно изъясняться, ибо нашел бы в нем нежную прелесть Эллинского и сильную в выражениях краткость Латинского, и что приятное Вергилиево витийство, и красноречие Цицероново имеют в нем выражение достойное. И, если чего выразить не сумеем, не Языку нашему, а недостаточному в нем искусству приписывать долженствуем!.. Кто от часу все далее в него углубляется, тот видит пред собою безмерное поле, а — вернее сказать — море, пределов не имеющее!“ Вот так, друзья! Над этим стоит подумать!..»

— А вы почти не изменились! — сказал Иванов.

И Вихров не понял, что хотел сказать этим судья, в свои двадцать шесть лот завоевавший репутацию Страшного Судьи…

Давно секретарь суда не видела таких заседаний.

До сих пор они проходили просто. Судья зачитывал уже написанный приговор, заседатели подписывались. Потом у состава суда было время немного посидеть, отдохнуть, перекинуться кое-какими замечаниями по поводу погоды, по поводу каких-то личных дел. Дел же подсудимых никто не касался — все было сказано в обвинительном заключении, а затем в приговоре. Может быть, никто не касался этой темы и потому, что неизменно приговоры, выносившиеся Ивановым, были суровыми — он шел на все требования обвинения, не раздумывая над ними. С его точки зрения — обвинение всегда было право, а задачей суда, как он думал, было узаконение этого обвинения. Таким образом достигалась удивительная гармония между Ивановым и прокуратурой. Однако заседателям не всегда нравилось чувствовать себя только палкой, которая больно бьет. Но так как судья обрывал все сомнения и размышления в самом начале, то говорить об этом было невозможно, значит, оставалось время на личные разговоры… Сомнения в справедливости приговора приходили заседателям позже, когда над ними не висел авторитет Иванова, дома, в постели…