— Но я же видел, как калеки вставали на ноги, а парализованные снова могли двигаться!

— Я тоже это видел. Однако правда заключается в том, что эти люди излечили себя сами.

— Какая разница? Ведь главное, они здоровы.

— Разница большая — болезнь отступает, лишь покуда сердце бьется чаще, а душа наполнена верой в исцеление. Я заметил, как некоторые снова начинали хромать, когда пробирались обратно на свои места. Но никто уже не обращал на них внимания — все следили за целителем, а не за исцеленными.

— Что ж, если ты говоришь, что видел это, значит, так оно и есть, — пробормотал Римо с легким недоверием.

— Таков приговор Римо Уильямса, величайшего упрямца на свете?

— Когда преподобный Слаггард говорил, что Господь простил мне грехи, как только я отдал ему все свои деньги, это звучало вполне убедительно. Знаешь, его слова даже напомнили мне один из твоих уроков.

— Неужели? Каким же, интересно, образом?

— Не знаю. Скорее всего дело было в том, как он это объяснял. Слаггард начал с одной вещи, а закончил совсем другой. Он утверждал, что если бы я получил отпущение грехов задаром, то не усвоил бы полученного урока. Но заплатив деньги, я сразу научился бы впредь не грешить.

— Звучит разумно. Но в таком случае, что же тебя беспокоит? Ты заплатил этому человеку, а он пообещал тебе взамен благословление Господне. Что может быть справедливее?

— Ну, проблема в том, что я чувствую себя совсем не так, как в детстве после исповеди. Понимаешь, я не ощущаю, что очистился духовно.

— А, так ты все-таки сомневаешься в преподобном Слаггарде?

— Не совсем, ведь он принадлежит другой конфессии. Возможно, я и не должен чувствовать то же самое, что и на католической исповеди.

— По-моему, здесь хватит риса и для тебя, — сказал Чиун, заглядывая в медную чашку. — Если, конечно, я уменьшу свою порцию.

— Спасибо, не стоит, — покачал головой Римо.

— Ты помнишь мой первый урок, когда я учил тебя не бояться высоты?

Римо задумался.

— Я помню только, как ты пытался это сделать. Ты повел меня в лес, где на земле лежали приставленные конец к концу бревна, — проговорил Римо, нахмурившись. — Потом ты заставил меня завязать глаза и представить себе, что бревна переброшены через ущелье. Я забрался на первое бревно и пошел вперед.

— Это было совсем нетрудно.

— Да, пока ты не разрешил снять повязку, и я не обнаружил, что стою на бревне, лежащем поперек глубокого оврага.

— И ты не упал.

— Но ведь мог!

— Ты не свалился вниз, пока шел по первым двадцати бревнам. Так почему же ты должен был упасть с двадцать первого только потому, что оно оказалось не так близко к земле, как ты предполагал?

— Дело не в этом. Я все равно мог упасть.

— А по-моему, дело как раз в том, что ты не упал.

— В любом случае, зачем вспоминать эту историю сейчас? — спросил Римо раздраженно.

Чиун отметил про себя, что это хороший знак, хотя и явное неуважение по отношению к учителю.

— А помнишь, как всего несколько недель спустя я снова попросил тебя кое о чем?

— Нет.

— Я хотел, чтобы ты пробежал сквозь горящую комнату.

— Да, теперь я вспомнил. Ты открыл дверь, и я увидел, что из отверстий в полу пробивается множество маленьких язычков пламени.

— И я сказал тебе, что пробежать нужно так, как будто вся комната полыхает, зажмурившись и задержав дыхание.

— А потом, когда я был почти уже на середине, комната вдруг словно взорвалась адским пламенем. Боже, Чиун, как ты мог так поступить?

Чиун пожал плечами.

— Это было всего лишь нехитрое механическое приспособление — под полом скрывались небольшие газовые горелки. Их по моей просьбе установил Смит, а я просто-напросто повернул рычажок.

— Да я же мог сгореть заживо! — простонал Римо.

— Но ведь этого не произошло. Зато ты узнал, что огонь ничуть не опаснее воды, если только двигаться сквозь него быстро и задержать дыхание. Впрочем, мы снова отвлеклись от нашего разговора.

— а о чем же он, черт побери, должен был быть? — проворчал Римо.

— Я всего лишь хотел напомнить, что даже после того, как я обманул тебя с бревнами, ты поверил мне и не задумываясь бросился сквозь огонь.

— Я вел себя глупо, в этом ты прав.

— Более чем глупо, — поправил его Чиун. — Доверчиво.

— Хорошо, пусть будет доверчиво.

— Безнадежно доверчиво. Поразительно доверчиво. Непримиримо...

— Ладно, достаточно. Можешь считать, что высказал все, что обо мне думаешь.

— Так ты до сих пор не понимаешь, что я пытаюсь тебе объяснить?

— Нет, — раздраженно бросил Римо.

— Мне всегда нравилось в тебе именно это.

— Что я не понимал половины твоих уроков?

— Нет, твоя доверчивость. Недоверчивый человек убежал бы из леса, увидев бревна. Недоверчивый не согласился бы пройти сквозь объятую пламенем комнату. Он не поверил бы мне и, вероятно, начал бы принимать решения сам. На том этапе обучения искусству Синанджу самостоятельное мышление было бы крайне опасно, возможно даже смертельно. К счастью, ты не проявил такой склонности. Ты слепо подчинялся, верил мне, действовал. И в результате сумел остаться в живых.

Римо покачал головой.

— Это просто какой-то бред.

— Я сделал совершенным твое тело, — вздохнул Чиун, — однако пренебрег разумом. Мне казалось, что ты научишься думать самостоятельно. Но нет, ты все так же доверчив, доверчив и легкомыслен.

— А разве не ты только что утверждал, что это спасло мне жизнь?

— Ты прав, однако я не хочу, чтобы из-за этого ты оставался доверчивым и легкомысленным всю оставшуюся жизнь.

— Неужели? И что же дальше?

— Вдобавок я пренебрег еще одной важной вещью — твоим религиозным воспитанием.

— Я и так получил превосходное воспитание в детстве.

— Если бы ты вобрал в себя мудрость Синанджу так же глубоко, как религиозные идеи, которыми забили тебе голову, ты бы сюда и не заглянул. Ты сидел бы где-нибудь в закусочной, потягивая пиво и пожирая коровье мясо. И был бы толстым, отвратительно толстым.

— Скажите пожалуйста, — язвительно заметил Римо, однако непроизвольно сглотнул.

Чиуну стало интересно, что послужило этому причиной — воспоминание о подгоревших навозных лепешках, которые американцы называли гамбургерами, или аромат закипающего свежего риса, но он так и не смог прийти к какому-либо решению.

— Обычно корейскому ребенку рассказывают о Великом Создателе, когда ему должно исполниться четыре года. Что касается тебя, ты успел увидеть больше, чем двадцать весен, и укрепился в своих убеждениях, даже если считал, что больше не принимаешь их на веру.

— Я не помню, чтобы ты когда-нибудь рассказывал мне о религиозном воспитании в Корее.

— Это только запутало бы тебя. К тому же в Синанджу мы не признаем корейских верований. Мы учим наших детей только мудрости Синанджу.

— И все же расскажи мне об этом.

— Все очень просто. Существует Великий Создатель и...

— А как вы его называете?

— Великий Создатель.

— Получается, вы никак его не зовете? Ну, скажем, Ральф или Чонг?

— Это было бы дерзко, — заметил Чиун. — Мы, жители Синанджу, не считаем, что способны дать ему имя, поэтому называем его просто Великий Создатель, поскольку именно им он и является.

— Даже не Богом?

— "Бог" всего лишь одно из имен. Нет, это Великий Создатель, и никто иной. Он создал все, даже самый мудрый, благородный, скромный и знающий народ, который когда-либо украшал своим присутствием наш мир...

Не договорив, Чиун сделал торжественную паузу.

— Корейцев, — закончил Римо.

Увидев, как быстро все схватывает его ученик, Мастер Синанджу улыбнулся. Римо лишь поморщился в ответ, удивляясь слепому самодовольству наставника.

— Ведь я еще не говорил тебе, что первый кореец появился по воле Великого Создателя?

— Нет, зато ты успел надоесть мне рассуждениями с том, насколько ущербны по сравнению с корейцами все другие народы. Припоминаю, что ты воспользовался выражением «гусиный помет», чтобы обозначить одновременно белую, черную и индейскую расы.