Коли во всём полагаешься на себя, иди к цели один и будь сам себе головой. А прибился к войску – и о том, править тебе боевой колесницей или колёса для неё чинить, оставь решать воеводам. В одиночку Иригойен уже повоевал.

Ещё Волкодав не отказался бы спросить бегуна, верно ли бают люди, что его народ ведут женщины. Но имури был уже далеко.

Ни в одном языке, известном Волкодаву, слово «ключ» не звучало величественно и красиво. Да с чего бы, если подумать? Ключ небось не стол и не ложка, изначально важные в человеческой судьбе. Люди придумали ключи, когда настала пора запирать от чужой жадности двери и сундуки. И названием стало простое слово, обиходное и обыденное. В одних языках – звонкое, в других скрипучее. Несущее отзвук негромкого металлического щелчка. Саккаремский «трон» стоял сам по себе. Гудящий зов рога, слившийся с собственным эхом, чуть искажённым высокими скальными стенами. Гордый, торжественный и тревожный. Увлекающий душу к чему-то светлому и большому, прочь от мелких дрязг и обид этого мира…

Вода в озере Трон была бирюзовая. Горы вокруг казались царями былых времён, сошедшимися на совет. Изумрудные плащи и золотые короны, сквозь которые проглядывали седые макушки. Роскошные мантии были затканы зеленью уже не кустарниковых, а красных высокоствольных лесов. Среди валунов, спеша к озеру, вели нескончаемую беседу речушки.

В долине было тепло. Конечно, не так, как на равнинах, но дыхание зимы, кутавшей в белые одеяла один перевал за другим, сюда ещё не добралось. И было не так уж трудно понять, о чём грустили, стоя над озером, цари-великаны. Если Волкодав что-нибудь понимал, здесь уже могли плодоносить яблони и орешник. На бирюзовой воде легко было представить лодки, а за лукой дальнего берега, вдоль речки, – деревню с водяной мельницей. Уходит за холмы солнце, над тихой гладью далеко разносятся песни, детский смех, рокот неторопливых жерновов. И конечно, удары кузнечного молота…

Беда только, в долине Трона люди никогда не селились. Они тут сражались и умирали.

Вот и сегодня на том берегу шумел, дымил и стучал молотками вражеский лагерь. Ставка комадара Байшуга. Там готовили ужин такие же саккаремцы, как те, которых привёл с собой младший Хум.

Волкодаву дали копьё с толстым древком и длинным, тяжёлым остриём, – для ближнего боя. Металл наконечника, по мнению венна, мог быть и получше, но выбирать не приходилось. Бери, что дают, да поблагодарить не забудь. Где же напастись доброй стали на целое войско, притом ещё и мятежное, собиравшееся на ходу!.. Древком служил рябиновый стволик, плохо окорённый и не очень прямой. Ничего: на одну схватку и такого хватит. Как и самого ратника, прихотью случайных ветров занесённого в войско опального комадара.

Волкодав украдкой ощупал нательный пояс, сохранявшийся под одеждой. Там, в наглухо зашитом кармашке, лежало самое ценное и святое, что у него было. Оставить при себе? Отдать матери Кендарат? А толку, если доведётся погибнуть?..

Щита у него не было. Весь день он с другими пешцами рыл ловчие ямы и таскал мешки с землёй, возводя укрытия для стрелков, и лишь в сумерках отправился к озёрному берегу, заросшему густым ивняком. Как всякий правильный венн, он умел плести корзины, хотя настоящего мастерства в этом деле и не достиг. Выбрав куст с самыми узкими листьями, Волкодав мысленно повинился перед ним и вытащил нож, прикидывая про себя, какой изгиб должен быть у щита, чтобы легче соскальзывали и меч, и топор.

Когда он для пробы связал верёвкой концы продольных жердинок, к нему подошёл Иригойен.

– Друг мой, – удивился халисунец, – ты решил сделать лук?..

Волкодав мельком посмотрел на него и ничего не сказал. Всё равно без толку что-то объяснять несостоявшемуся жрецу, никогда не державшему в руках боевого лука. Иригойен вздохнул, сел на камень и стал смотреть, как венн, сняв верёвку, пробивает концом ножа щели в толстых прутьях и протаскивает сквозь них чуть подтёсанные поперечины.

У него самого в ладони въелось что-то зеленоватобурое.

– А я травы собирал, – сообщил он Волкодаву. – Мать Кендарат позволила остаться только троим прежним лекарям, а прочих выгнала палкой и запретила показываться на глаза. Потом велела мне созвать лагерных девок… ну, тех… Показала нам травы и мхи и послала кого на луг, кого в болото, да чтобы дёргали только корни и самые сочные молодые ростки, ведь сейчас осень. Когда мы вернулись, она грозила проклятием повару комадара, потому что он не хотел отдавать ей топлёное масло и половину вина.

Волкодав успел решить, что Иригойен жалуется ему на свою тяжкую долю, но тот вдруг рассмеялся:

– Только как бы повар не проклял её саму, когда увидит, во что она превратила его лучшую деревянную ступу. Теперь ещё месяц все подливы будут кровохлёбкой и сабельником отдавать.

Волкодав не припоминал, чтобы Кан-Кендарат назначали старшей над лекарями. Что ж, переставший хромать Тайлар вполне мог дать ей полную волю в деле, которое она так хорошо знала. Потом венн представил себе целомудренного служителя Лунного Неба по пояс в болоте, в окружении шлюх, высоко подоткнувших мокрые подолы, и ему стало смешно. Тем не менее маленькая женщина, похоже, свернула настоящую гору. Отняла небось, кроме ступы, у повара ещё и самый большой котёл – и наварила в нём зелий. Не таких изощрённых, как тот чудо-порошок, но зато на всех хватит.

– Другие донимали бы комадара жалобами на бездарных помощников и нехватку снадобий, а она лишь огляделась и посмотрела, что у неё под руками, – с тихим восхищением проговорил Иригойен. – Она сказала мне: кто хочет что-то сделать, тот делает. А кто не хочет, придумывает отговорки.

Волкодав согнул вместе концы двух длинных лозин и стал заплетать остов щита вицей, скручивая хлысты «верёвочкой»: так будет прочнее. Между прочим, толочь овощи на подливу в испорченной ступе повару предстояло, только если завтра будет победа. Иригойен же говорил о его страданиях как о деле решённом. Знак какой прочёл на лике Луны? Или просто по чистоте сердца?.. Волкодав не стал спрашивать.

Как и об имени сына невольницы, перед которой Иригойен теперь боялся предстать. Потому что это, по сути, не имело никакого значения.

Когда-то венны тоже воевали между собой. Очень давно, когда они только осваивали доставшиеся им земли. Если охотники замечали в лесу следы чужаков, они старались выведать, откуда те явились. И спустя несколько дней в чужие ворота стучалась вооружённая ватага.

Жители выходили навстречу. Ватажники всячески старались устрашить их, показывая, чего стоят. Хвалились меткостью стрельбы, плясали без устали, голыми руками гнули железо. И сказители возлагали пальцы на струны, прославляя доблесть родовичей.

Жители отвечали как могли, в свой черёд запугивая пришлецов.

Если силы оказывались равны, вернувшиеся ватажники в восторге рассказывали домашним, что за чащами, за большими озёрами у них появились крепкие друзья. Можно ладить ярмарку, можно присматривать невест подросшим парням!

Если у кого-то всё же холодела душа, один род поглощал другой. Принимал слабых в себя, чтобы не сгинули без присмотра. Поэтому не каждый изначальный род сберёг своё имя. Зато все про всех знали, кто где живёт. И от кого чего ждать.

Соседи-сольвенны ещё помнили предков, но отеческие заветы не чтили. У них появились боевые вожди – кнесы – и дружины при них. Эти дружины сходились помериться молодечеством, постучать топориками о шлемы. Но и они стремились не уничтожить друг дружку, а лишь выяснить, кто сильней, кому быть кнесом, а кому – боярами при нём. Их воинские деяния оставались службой грозным Богам, и Боги творили Свой суд, вознаграждая доблесть и честь.

И только когда сегванам совсем не стало житья на родных Островах и вожди повели племя за племенем на матёрую сушу, которую морской народ называл просто Берегом и которую давно уже поделили между собой другие народы, – только тогда ратное дело наполнилось бесславным стремлением убить, истребить, вырезать врагов под корень. Теперь, стоя против вражеской рати, уже не ждали, пока там подвяжут бороды и зашнуруют доспехи. Победу в бою отныне выгрызали зубами, не разбирая средств и не думая о цене. Могли напасть ночью, сзади, врасплох. Могли поклясться в дружбе – и всадить в спину клинок.