Так, вольно или невольно раскрыв природу того, что обмануло измученных, обозлённых жизнью рабочих, Лопухин переходит к описанию кануна и утра «Кровавого воскресенья»…

Но раньше мы прочитаем, что об этих часах написал сам Гапон в своих, изданных в 1906 году в Лондоне записках:

«Моё последнее посещение моего дома навсегда останется в моей памяти… Я вошёл в дом. Там уже находилось несколько литераторов и один английский корреспондент. Я попросил моих друзей составить проект петиции к царю, в которую вошли все пункты нашей программы. Ни один из составленных проектов не удовлетворил меня; но позднее, руководствуясь этими проектами, я сам составил петицию, которая и была напечатана. Также я решил, что народ должен сам подать эту петицию царю. (До чего же трогателен здесь английский корреспондент, сочиняющий проект петиции рабочих к царю! Но не выдумка ли это другого английского корреспондента (а может, и того самого?), который в 1906 году в Лондоне помогал Гапону писать цитируемую сейчас книжку?) В последний раз я оглядел свои три комнатки, в которых собиралось так много моих рабочих и их жён, так много бедных и несчастных, комнатки, в которых произносилось столько горячих речей, происходило столько споров. Я посмотрел на висевшее над моей кроватью деревянное распятие, которое очень любил, потому что оно напоминало мне о жертве, которую Христос принёс для спасения людей. (Вот так, и не меньше!) В последний раз посмотрел я на картину «Христос в пустыне», висевшую на стене, на мебель, сделанную для меня воспитанниками приюта, где я был законоучителем. Подавленный горем, но исполненный твёрдости и решимости, я оставил свой дом, не надеясь никогда больше его увидеть. (Ничего, он увидит, и довольно скоро, и именно здесь, под картиной «Христос в пустыне», будет обдумывать свои новые грязные делишки с царской охранкой!)

…Я провёл остаток ночи в доме одного из рабочих, работая над составлением петиции. Окончив её, я отвёз её на следующее утро к одной даме, которая обещала мне напечатать её (к сожалению, а может, радости дамы, Гапон не назвал её имени, и из-за этого она вместе с ним не прошмыгнула в историю), и затем вернулся домой, чтобы хотя немного отдохнуть. Один из моих друзей, разбудив меня, сказал, что ко мне на дом (был, что ли, ещё у него какой-то дом?) приходил курьер из министерства юстиции с предложением явиться туда. От митрополита Антония была получена записка (тридцать тысяч курьеров!), также приглашавшая меня явиться, очевидно, для объяснений по поводу забастовки (как же тут могло обойтись без митрополита, если он, Гапон, уже почти Христос?). Предчувствуя неудачу (?), я решил не ходить ни в министерство, ни к митрополиту. (Ну как же! Вожди не ходят, к вождям приходят…) Но когда 8 января я убедился, что правительство намерено прибегнуть к крайним мерам (неосторожное признание!) в случае, если мы не откажемся от наших намерений, и снова получил от Муравьёва (министр юстиции) приглашение явиться, я решил пойти, чтобы в последний раз попытаться окончить дело миром (вот так просто — потолковать с министром и миром закончить революцию!)… Я решил пойти в министерство после полудня, а до того времени написать письма министру внутренних дел и царю. Последнее письмо было немедленно отвезено (опять курьеры, курьеры!) двумя доверенными лицами в Царское Село с приказанием немедля доставить его в руки царю… (Далее Гапон цитирует это письмо, которое заканчивается так: «Покажитесь завтра безбоязненно вашему народу и великодушно примите нашу скромную петицию. Я, как представитель народа (не меньше!), и мои славные товарищи гарантируем вам полную безопасность ценой нашей жизни» (дескать, охранка охранкой, но наши жизни — гарантия более надёжная…). Не знаю, дошло ли моё письмо до государя, так как я никогда больше не слышал о двух моих: посланниках (и абсолютно никто больше тоже не слышал!). Вероятно, они были немедля арестованы. Письмо же к Святополк-Мирскому (министр внутренних дел) было ому доставлено, хотя я не хлопотал о его доставке (а зачем же писал?). Когда мои друг вернулся из министерства внутренних дел, мы вместе поехали в министерство юстиции. Он остался в сенях… Очевидно, все, т. е. швейцар, курьеры, чиновники, знали о том, что происходит, и о причинах, моего посещения, так как встречали меня с видимым любопытством, уважением и даже низкопоклонством (куда там Хлестаков?!). «Скажите мне откровенно, что всё это значит», — спросил меня министр, когда мы остались одни. Я в свою очередь попросил его сказать мне откровенно, не арестуют ли меня, если я буду говорить без опаски. Он как будто смутился (ещё бы! Каково ему наедине толковать с вождём революции?), по затем, после некоторого размышления, ответил «нет» и затем торжественно (ещё бы!) повторил это слово. Тогда (обезопасив, так сказать, себя!) я рассказал ему об ужасных условиях, в которых находятся рабочие и народ в России… При этом я вручил ему копию нашей петиции. Всего было сделано только 15 копий. Одиннадцать было роздано отделениям нашего союза, одна — на лучшей бумаге — для государя, по одной — министрам внутренних дел и юстиции и одна — для меня. Я отдал её корреспонденту одной английской газеты, высказав при этом надежду, что и нам Господь дарует те права, которыми пользуется английский народ. (Всё время возле него курьеры, министры и английские корреспонденты!) Поэтому я был очень удивлён, когда Муравьёв (министр) сказал мне, что у него уже есть такая копия. (Ах, наивный вождь революции забыл про охранку, куда не сам ли он и отправил ту копию?) Муравьёв, прочитав петицию, простёр руки с жестом отчаяния и воскликнул: «Но ведь вы хотите ограничить самодержавие». Да, ответил я, но это ограничение было бы на благо как самого царя, так и его народа… Ваше превосходительство, мы переживаем великий исторический момент, в котором вы можете сыграть большую роль. Несколько лет тому назад вы запятнали себя преследованием тех, кто боролся за свободу. Теперь вы имеете случай смыть это пятно. Немедля напишите государю письмо, чтобы, не теряя времени, он явился к народу и говорил с ним. Мы гарантируем ему безопасность. Падите ему в ноги, если надо, и умоляйте его, ради него самого, принять депутацию, и тогда благодарная Россия занесёт ваше имя в летописи страны. (Он прямо за уши тащит министра вместе с собой в историю!) Муравьёв изменился в лице, слушая меня, но затем внезапно встал, простёр руки и, отпуская меня, сказал: «Я исполню свой долг». Когда я спускался по лестнице, меня поразила мысль, что эти загадочные слова могли иметь только тот смысл, что он поедет к царю посоветовать стрелять без колебания. Тогда я подошёл к телефону в сенях и вызвал министра финансов Коковцова, рассказал ему о случившемся и просил содействия к предотвращению кровопролития. Ответа я не услышал, так как меня разъединили. (Так неполадки в телефонной связи погубили последнюю попытку Гапона остановить революцию.) С этого момента я был убеждён, что произойдут серьёзные беспорядки, но остановить движение было уже невозможно, не погубив всего его будущего. Чтобы предупредить парод о том, что его ожидает, я послал делегата в Колпино, а сам объехал все одиннадцать отделений союза. В каждом отделении я говорил рабочим, что они должны завтра идти со своими жёнами и детьми и что если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя…»

Всё это было игрой после игры. А главная игра была сыграна ещё утром 8 января, когда в Зимнем дворце в кабинете Николая собрались по его приглашению: градоначальник генерал Фулон, великий князь Владимир Александрович, дворцовый комендант генерал Воейков и начальник департамента полиции Лопухин. Все приглашённые утонули в глубоких креслах, Николай прохаживался за своим столом. Вдруг остановился и, ни к кому не обращаясь, спросил почти весело:

— Ну что? Завтра поп Гапон устраивает нам большой спектакль?

— Ваше величество, положение более чем серьёзное, — начал Фулон. — По нашим сведениям, к Зимнему дворцу пойдёт не менее двухсот тысяч человек.